Последнее испытание
Шрифт:
– Как это, Кирил? – искренне не понимает Стерн.
Доктор Пафко широко разводит руки в стороны и улыбается:
– Здесь нет Донателлы.
Стерн в изумлении смотрит на своего собеседника:
– Но она мне сказала, что вы уговаривали ее приехать сюда?
– А что мне оставалось? Если бы я сказал ей держаться от меня подальше, она бы прилетела следующим же рейсом.
Стерн подозревает, что Кирил все же чувствует себя несколько разочарованным, особенно теперь, когда Ольга отказалась присоединиться к нему в изгнании. Кирил и Донателла не могли бы продержаться вместе так долго, если бы в их отношениях не преобладала некая двойственность, неопределенность. Можно что угодно говорить о том, что чужой брак – всегда потемки, но нельзя не признать: благодаря своим безукоризненным
Размышляя по дороге в Буэнос-Айрес, Стерн понял, что есть мало такого, что могло бы заставить Пафко вернуться. Вердикт, вынесенный ему присяжными, подразумевает, что он будет уволен из «ПТ», а также то, что после всего, что случилось за последние несколько лет, у Кирила больше не будет возможности поговорить со своим сыном и даже с его детьми. Дара привязана к матери и, вероятнее всего, уже давно привыкла смотреть на все глазами Донателлы.
– Я хочу поблагодарить вас, Сэнди. И вас тоже, моя дорогая. – Кирил поднимает в руке свой бокал с шампанским и подносит его к бокалу Пинки, которая как раз встала, чтобы наполнить его еще раз. Стерн подозревает, что Кирил забыл, как ее зовут, но Пинки старательно не обращает на него никакого внимания.
– Я бы предпочел добиться вашего полного оправдания, Кирил, – говорит Стерн.
– Да, я тоже. У меня были надежды на этот счет. Но вы ведь все время находились рядом со мной, и я точно знал, что вы никогда не теряли веру в мою невиновность.
Стерн на это ничего не отвечает, а только кивает.
– Я уверен, Кирил, – говорит адвокат после небольшой паузы, – что ваши интересы вполне успешно мог бы защищать другой адвокат, незнакомый с членами вашей семьи, которому вам по этой причине было бы легче сказать правду.
– Кто бы меня ни защищал, Сэнди, я был загнан в угол. Донателла об этом позаботилась. Я сказал, что хочу выступить со свидетельскими показаниями, потому что знал, что эта перспектива приводит ее в ужас – ведь я мог впутать в это дело ее дорогого сыночка. Однако она одержала верх. Я понял это, как только у меня появилась возможность обдумать ситуацию. Она поддерживала именно Лепа, сидя в ложе в зале суда. Но все же признайте, пожалуйста, что я никогда не лгал вам, Сэнди.
– В том, что касается обвинения в мошенничестве – верю. Но вы не были откровенны со мной в некоторых вопросах. Скажем, насчет Ольги.
Пинки, которая в этот момент наматывает на палец прядь волос, разом настораживается.
– Между мной и Ольгой не было ничего общего где-то в течение последних восемнадцати месяцев. Но в первую очередь именно ваши вопросы о ней заставили меня по-другому взглянуть на перспективы наших отношений.
Это что-то совершенно новое. Клиенты на протяжении долгой карьеры Стерна много раз обвиняли его в самых разных вещах – например, в том, что он проигрывал заведомо выигрышные дела или же лил воду на мельницу прокурора. Но никто никогда не говорил ему, что это по его вине клиент ввел его в заблуждение. Даже Кирил, похоже, понял, какую глупость только что сморозил.
– Я не хочу сказать, что я из-за вас поменял свое решение. Я только имею в виду, что в тот момент все так сложилось, что у меня возникла идея начать все с ней здесь с чистого листа.
– Значит, вы планировали приехать сюда с Ольгой, даже если бы вас оправдали?
– Именно. – Если бы он привез Ольгу в Аргентину и женился на ней, это было бы для Кирила его личной местью и Иннис, и Лепу, и Донателле, которые всячески наказывали его за его отношения с ней. – Но если уж я наметил курс, надо было ему следовать, Сэнди. Решение о том, что суд прошел с процессуальными нарушениями, а потом еще год пребывания на раскаленной сковороде в состоянии полной неуверенности
– Вы меня удивляете, Кирил. Я думал, что вы считали важным для себя сохранить контроль над «ПТ».
– Если бы компания воспринималась как производитель лекарства, с помощью которого удалось добиться важных успехов в борьбе с раком, то да. Но в течение ближайших десяти лет или около того она будет вовлечена в споры и судебные тяжбы с УКПМ. Это месиво теперь легло на плечи Лепа – вот пускай он им и занимается. А «Джи-Ливиа» в любом случае останется моим творением. – Кирил залпом выпивает бокал шампанского, а затем, глядя в глаза Стерну, добавляет: – Ведь все это ложь, вы знаете.
– Насчет того, что вы подтасовали базу данных клинических испытаний? Да, я понимаю.
– Я говорю не только о базе данных. Я про лекарство «Джи-Ливиа». Донателла годами твердила мне, что я ничего не сделал сам, а только паразитировал на Лепе. И она вполне могла заявить это в суде. Но мой сын ничего не добился бы без моего вклада. Поверьте. Все заслуги полностью принадлежат мне.
Когда до Стерна доходит смысл сказанного, он с большим трудом подавляет изумленное «ах», уже готовое сорваться с его губ. Потому что только теперь он до конца понимает мотивы Кирила, терпевшего выдвинутые против него ложные обвинения, и смысл его негласной сделки с супругой. Если бы Кирил приплел к делу Лепа, Донателла дала бы свидетельские показания о том, что ее муж испытывал неконтролируемую ревность по отношению к своему сыну – зная, что научное сообщество рано или поздно поняло бы, что главные открытия, которые легли в основу «Джи-Ливиа», были сделаны именно Лепом. Мать и сын вдвоем бы засвидетельствовали, что Кирил лгал. Лгал не только для того, чтобы его не обвинили в преступлении, но и чтобы дискредитировать Лепа и не допустить, чтобы сыну воздали должное за научные достижения. Так что в конце концов Кирил решил, что пусть уж лучше ему предъявят обвинения и будут судить, чем лишат всех его регалий, которых он, вообще говоря, не заслуживал. Таким образом, вся жизнь Кирила Пафко в течение последних трех десятилетий была построена на лжи, на попытках любой ценой сохранить легенду – о том, что он гений, заслуживший Нобелевскую премию и сумевший создать «Джи-Ливиа». Ради того, чтобы не допустить разоблачения, он даже решился рискнуть свободой.
После быстрого ланча, на который была подана прекрасно приготовленная рыба, Пафко провожает Сэнди к выходу и обнимает его у дверей. Он счастлив, и это поражает Стерна. В семьдесят восемь лет Кирил – поэт, как назвала его Иннис, – искренне считает, что жизнь все еще открывает перед ним много прекрасных возможностей. Пинки, прощаясь, чуть приподнимает руку и произносит негромкое «бай», после чего, не оглядываясь на Кирила, поворачивается и шагает по коридору, обогнав деда, а затем поджидает его у лифта.
На улице жара, похоже, градусов в сто. Стерн и его внучка пытаются найти такси, но за углом старый адвокат вдруг видит табачную лавку. В Аргентине, как и в Европе, можно купить кубинские сигары, которые в США все еще находятся под эмбарго. Стерн бросил курить после смерти Клары, решив сделать это чем-то вроде наказания для себя. Затем он иногда снова на какое-то время возвращался к этой привычке, пока не отказался от нее полностью, когда ему диагностировали рак. Но сейчас у него внезапно снова возникает давно забытое желание. Несмотря на протесты Пинки, он покупает две сигары разных сортов – «Боливар» и «Робусто», а затем направляется в кафе, которое расположено рядом с магазинчиком, в крохотном патио с выложенным плиткой полом. Он решает, что, пока он будет курить, они с Пинки могут выпить по чашке кофе с пирожными. Под черным тентом, натянутым над патио, жара кажется не такой нестерпимой.