Последние Горбатовы
Шрифт:
Жених просиял, отошел в сторону, вытянулся и принял самый горделивый, важный вид. Если бы не чересчур уже круто завитые волосы и не странные глаза, он сошел бы за очень исправного жениха. Несмотря на слишком короткую фигуру, в нем была известная доля представительности, черты его лица, особенно в профиль, были красивы.
Появился священник с причтом. Кокушка не изменял своей торжественной позы. Пристально взглянув на него, а потом на дочь, князь должен был убедиться, что все обстоит благополучно.
Теперь единственная вещь смущала жениха — а вдруг как не будет розового атласа им под ноги?
Но она на него не смотрела. Она глядела прямо перед собою своими большими черными, широко раскрытыми глазами. Ее короткая верхняя губка с усиками по временам вздрагивала. Она была очень хороша, и Кокушка начинал чувствовать себя на седьмом небе. Он ждал той минуты, когда при всех ее поцелует.
«Во-во-вот, — думал он, — шмеялишь вше, го-го вори-ли, что у меня жена будет штарая баба, а на вот какая крашавица — меня не проведешь — дудки!»
Взошли на клирос и расписались в церковных книгах. Все обошлось в глубочайшей тишине и полном спокойствии.
Наконец из алтаря показался священник, пожилой, бледнолицый человек с коротко обстриженной бородою, глядевший совсем безучастно и каждым своим движением показывавший, что ему ни до кого нет дела, что он, собственно, никого даже и не видит.
Вот уже аналой поставлен посреди церкви, зажжены свечи, разостлан розовый атлас.
Кокушка вытянулся, выпятил вперед грудь, мерным церемониальным шагом подошел к невесте и стал рядом с нею. Началось венчание. Княжна, все так же не мигая, смотрела перед собою, и если бы не дрожавшая в ее руке и оплывавшая свечка, если бы не нервное дыхание ее высокой груди, можно было почесть ее за статую, так она была бледна, так неподвижна.
Кокушка, все больше и больше выпячивая вперед грудь, следил за тем, чтобы его свечка не оплывала, был поглощен желанием непременно первому стать на розовой атлас. Затем он вдруг вспомнил о дырке на своей перчатке и то и дело старался скрывать ее. Он бойко и громко проговорил вслед за священником все, что ему сказать следовало. Слов княжны нельзя было расслышать, у нее только беззвучно шевелились губы.
Венчание подходило к концу. Наконец настала так ожидаемая Кокушкой минута, и он нисколько не изменил своей важности и торжественности и на всю церковь чмокнул «Ле-Леночку».
Они обвенчаны… Его поздравляют.
— Теперь я по-поеду ш нею, — сказал он князю.
— Нет, мы опять с тобой поедем, кто-нибудь может встретиться…
— Так уж те-теперь вше равно, уж кончено! Кончено! Теперь уж дудки!
Но князь его уговорил и сел с ним в карету. На возвратном пути Кокушка оказался другим: его сдержанность и важность как рукой сняло, он чувствовал себя освобожденным от страха, испытываемого им, благодаря князю, все это последнее время. Теперь он уже не боялся «сумасшедшего дома» и горячечной рубашки. Он кричал и визжал, торжествуя, что всех провел, что никого не боится.
— Покажишь только теперь, брат! — крикнул он. — Вше, вше выложу, шпашибо, голубчик!.. А ведь я ему верил, думал, что он меня любит, таким добреньким прикинулся — хи-хитрец — а я же вот его и перехитрил!..
— Однако ты не кричи! — урезонивал
И вот новобрачные дома. Хохол разносит пенящиеся бокалы шампанского. Кокушка выпил сразу три бокала и пришел совсем в восторженное настроение.
Новобрачная было исчезла, она хотела переодеться, поскорее снять с себя это платье: ей было в нем так тяжело, так совестно перед самой собой. Но он побежал за нею, опять целовал ее мокрыми губами и требовал, чтобы она непременно «так» осталась, мало того, чтобы она опять надела вуаль и флердоранжи.
Чтобы только избавиться от этого приставанья, от этих криков, она исполнила его желание.
За обедом Кокушка ел за двоих и пил изрядно, так что скоро у него совсем стало шуметь в голове. Впрочем, пил не он один. Князь и оба его старые сослуживцы пили еще больше. Под конец обеда начала пить и «Ле-Леночка». Щеки ее разгорелись, глаза затуманились и, наконец, она стала то и дело хохотать бессмысленно и неудержимо, глядя на ораторствовавшего и блаженного своего «мужа».
Муж! Нет, она не представляла себе, не понимала, совсем не понимала, что Кокушка действительно муж ее…
После обеда все перешли в кабинет князя. Кокушка подружился с Колым-Бадаевым, был с ним уже на «ты», и называл его не иначе как «шултаном».
— А отчего ты, шултан, не вожвращаешься в свои владения? — кричал он. — Чего ждешь торчишь?..
— Я и вэрнусь! — отвечал ему пьяным голосом Колым-Бадаев. — Скоро вэрнусь.
— Так я к те-тебе в го-гошти приеду ш Ле-Леночкой, пошмотреть на твоих жон… Ведь у тебя их много?
— Много, много! — хихикал Колым-Бадаев, пряча свои глаза за скулы. — Приезжай, бачка, милосты просым!
Зацепин ни на шаг не отпускал князя, совсем прилип к нему. Глаза его осоловели, язык путался, и он своим хриплым голосом толковал:
— Нет, ты пойми, князь, пойми только: проект о полном переустройстве России!.. Кто до этого додумался? Ведь в этом весь вопрос… существенный… наисущественный… суть самая… а я дошел вдруг и просто, как дважды два четыре!.. Ну, скажи сам, ведь уже это-то нельзя так, как вот мои «Мартышкины очки» отбросить — к направлению-де не подходит!.. Тут уж никакое направление, тут благоденствие отечества… Ведь так? Ведь так? Ну, скажи, князь, ведь так?
— Ну, так! Ну, что же тебе в том проку? — отвечал князь.
Он ровно ничего не слышал из того, что говорил приятель. Хоть и совсем пьяный, но он все думал о только что совершенном им гениальном coup d''etat [65] и соображал — нет ли какой прорухи. «Нет, теперь кончено, теперь все в порядке!» — самодовольно решил он.
— Как что мне проку? — с ожесточением хрипел Зацепин. — Да после этого как ни верти, а меня нельзя миновать… Тут, я так думаю, ты сам понимаешь… я человек скромный, сам о многом не мечтаю… Но все ж, как ты там хочешь, а тут министерством пахнет… И как это только мысль эта раньше не пришла мне в голову — удивляюсь!..
65
Государственном перевороте (фр.).