Последний довод побежденных
Шрифт:
Зато бывший барский дом стал местом для вечерних посиделок, для показа кино, собраний, праздников и, конечно, танцев.
Уж чего-чего, а работать в Лебедях умели. И отдыхать от трудов, соответственно, нужно было в полной мере. Парк барский сохранили, и булыжники на тропинках переложили, и за садом следили. Помост настелили перед домом, огородили площадку, и по воскресеньям лилась музыка из патефона, кружилась молодежь в танцах.
Таким помнил свое село Симаков. И сил смотреть на обветшалый, заколоченный дом просто не было. Разыскав необходимый инструмент, сержант доложился
Есть вещи, неразрывно связанные друг с другом. Как нитка с иголкой.
Терехов устал от постоянного напряжения. От ожидания смерти, от риска, который с давних уже пор стал частью военной профессии. Война, ежесекундная, страшная, сражения и кровь, одно за другим, будто части мозаики, бесконечной, повторяющей один и тот же сюжет. Что могло положить конец этому марафону? Смерть или победа, одно из двух. Так вот теперь он мертв.
И вновь вынужден брать в руки оружие. Смешно. Но смех этот сквозь слезы. На этом свете оказалось еще хуже, чем там, в прошлой жизни.
Или не хуже? Если смотреть в корень, так лично для него что изменилось?
А ничего — можно было ответить и не покривить душой. Совершенно ничего. Может быть, теперь, немного разобравшись в нынешних реалиях, стоило поднять руки и сдаться на милость уже объявленного победителя? Понадеяться на его благосклонность, на то, что навыки их, поднаторевших в войне, пригодятся немцам, разделившим их, русских, землю и севшим на ней господами?
Или что, бороться?
Признаться себе, что ты никогда… Слышишь, никогда не станешь побежденным! Даже на самом краю, когда готов сломаться, пасовать перед усталостью и страхом, ты будешь сражаться. Чего бояться тебе, если ты уже умер?
«Мы… мы странные мертвые», — подумал Терехов. Симаков, будто одержимый, накинулся на барский дом. Принялся за вырубку парка, чистил его от зарослей. Снес доски с дверей, распахнул их все, окна настежь пооткрывал. Ну, его понять можно. А как понять остальных, что до ночи, пока солнце не село, а то и в сумерки ожесточенно вырубали сад, мели и мыли дом, пыль выбивали с мебели, с ковров и перин, диванов? Ведь их не заставлял никто. Можно было просто подготовить место под ночлег, и для того вовсе не надо драить начисто весь дом.
И, главное, слов не было произнесено. Обсуждения никакого. Будто бы это решение уже давным-давно было принято и более не нуждалось в бестолковом сотрясении воздуха словами.
А разве не так? Разве каждый из них — кто на нейтральной полосе при переходе, кто потом, в тылу, — не доказали, что есть только одна цель, только одна линия поведения, лишь один-единственный вариант поступка?
Это неправда, что их лишили Родины. Вот она — в устроившихся по лежкам двух группах бойцов. Она за спиной, в неизвестных раньше никому из них, кроме Симакова, Лебедях. В Насте.
Кто-то лишил их права на жизнь в этой действительности.
Засада была проста. Не стоило изобретать то, что давным-давно уже изобретено.
Если бы немцы шли с разведдозором, ничего подобного бы не случилось. Однако они избрали вариант наиболее простой и удобный. Всего лишь одна машина, с натянутым по дугам тентом, чешская «Прага».
План был тривиален. Большая колонна — обстрелять и нанести максимум вреда. Маленькую, в одну или две машины — личный состав уничтожить полностью, при возможности взять целыми автомобили. Однако задачу разведчикам облегчили сами мишени. «Прага» неслась с высокой скоростью, не давая себе труда объезжать выбоины и колдобины. Поэтому и вырытую траншею, тем более тщательно замаскированную, водителю заметить было сложно.
Грузовик на скорости нырнул, проваливаясь передними колесами в яму. Врезался радиатором в переднюю, срытую вертикально стенку, расшибая решетку. Капот, звонко клацнув, сорвался с креплений и ударил по лобовым стеклам.
Синхронно с произошедшим, отрабатывая один их вариантов, поднялась группа захвата. Без огнестрельного оружия, имея лишь ножи, шестеро разведчиков под прикрытием готовых открыть огонь Дилярова, Жилова и Илюхина, бегом сблизились с остановившимся автомобилем.
Свиридов утер пот со лба тыльной стороной ладони. Жарковато было. Даже с учетом того, что ворот гимнастерки расстегнут, и закатаны рукава. Лейтенант снял с пояса фляжку немецкого образца в каучуковом чулке, свинтил одним движением пробку и сделал несколько глотков.
Ему было интересно, кто-то, кроме него, проводит сейчас параллели с прошлым? Пожалуй, разделенные на две группы пленные к этому располагали. Их было не так и много, всего восемь человек. Водитель и сидевший рядом с ним на переднем сиденье немец решением Терехова были отделены от основной массы. К ним же был присоединен и командир охраны.
Так вот, немец был единственным, кто попытался оказать сопротивление. Полез за пистолетом. Все остальные — и начальник охраны, и сидящие рядом с ним в кузове бойцы — после первых же окриков бросили оружие и подняли руки.
Сейчас Свиридов смотрел на них, стоящих на коленях, со сложенными на затылках руками, выстроенных в неровную линию. Ровным счетом пять человек, ранее вооруженных винтовками, которыми они даже не попытались воспользоваться. Была ли виной тому только лишь растерянность и неожиданность?
Вряд ли.
Терехов сосредоточенно писал. В блокноте, отобранном у немца, и его же карандашом. Задумывался на несколько секунд и вносил новую запись. Что-то ему подсказывал Диляров, расположившийся рядом. Сам же немец, зло разглядывая командиров, находился в той же позе, что и остальные пленные. Упорство его и гордость быстро были сломлены несколькими ударами. Последствия одного из них наливались синяком на правой скуле.