Последний коммунист
Шрифт:
– Тебе не кажется, чем-то пахнет?
– обратилась к ней Галина Васильевна.
– Кажется, - испуганно пискнула в ответ Дашенька Канищева.
– My russian nephew!
– воскликнул мистер Мизери, похлопывая Илью по плечу.
– Мой русский племянник!
– переводчик перевел это с таким восторгом во взгляде и голосе, что можно было подумать, его назвал своим племянником американский миллиардер.
Владимир Иванович услышал то, что, видимо, даже не ожидал услышать, но, как ни странно, прореагировал на это сдержанно, после своего гомерического хохота
Присутствующие улыбались, но несколько растерянно, потому что никто ничего не понимал. Только мистер Мизери блаженствовал, наслаждаясь языком, какого давно не слышал.
А между тем Илья говорил следующее:
– Мой дорогой американский дядюшка! Узнав, что ты приезжаешь, я стал думать, какой подарок тебе сделать? Это оказалось непростым делом. Что значит что-либо материальное для человека, у ног которого лежат целые страны и народы? И я решил подарить тебе песенку! Ее споют мои друзья, которых я специально для этого сюда пригласил.
С этими словами Илья выудил из кармана брюк маленький блестящий ключик, поднял его над головой, показывая всем, подошел к небольшой и неприметной двери в стене, вставил ключик в замочную скважину и открыл дверь. И чуть погодя оттуда, из узкого полутемного пространства, стали вываливаться бомжи с придон-ской свалки. Они разнервничались и вспотели, и входили в ярко освещенный великолепный зал, щурясь, позевывая и почесываясь, обреченно, но, в общем, легко.
Иностранцы удивились, москвичи растерялись, придонцы же сразу почувствовали, что это дело нехорошо пахнет. Пахло дурно, плохо, пахло, попросту - воняло, как впрочем, и должна вонять куча упревших бомжей.
Гости попятились, но особенно далеко уйти они не могли: сзади стояли столы и подпирали охранники, которые просто остолбенели.
Одному мистеру Мизери было хоть бы хны, как будто у него отсутствовало обоняние. Миллиардер смотрел на бомжей, как дети смотрят на фокусника в чалме из крашеной марли и с накладной ватной бородой - восторженно и непосредственно.
Бомжи меж тем старательно выстроились в два ряда, и вперед выступил щуплый испитой мужичок с большими пронзительно-голубыми глазами.
– Песня называется "Ни дна, ни покрышки!", - высоким резковатым голосом объявил он.
– Музыка моя, слова народные. В сопровождении оркестра.
Стоящих за его спиной оркестрантов было трое: худая пучеглазая женщина с губной гармошкой, бородатый дед, сменивший костыль на балалайку, и слоноподобная, державшая в опухших руках инструмент еще более экзотический похожие на детские погремушки маракасы. Впрочем, подбор музыкальных инструментов удивления не вызывал, очевидно, что других на свалке просто не удалось найти.
Все это время Галина Васильевна находилась рядом
– Володя... Володя... Володя...
Пучеглазая приложила губную гармошку ко рту и заиграла - неожиданно хорошо. Однако наслаждаться звучанием этого редкого в наше время инструмента было непросто: когда исполнительница выдувала мелодию, у нее еще больше выпучивались глаза и чуть не вылезали из орбит, а когда втягивала воздух в себя, щеки вваливались так, что казалось, они слипаются во рту - слушать было приятно, а смотреть страшно.
Дед играл на балалайке не очень хорошо, зато артистично.
Маракасы пока молчали.
Голубоглазый виновато улыбнулся, тряхнул упавшей на лоб слипшейся кудрей и запел:
Мы когда-то вместе были,
Вместе ели, вместе пили,
Вместе жили - не тужили,
А теперь ты мне зверь!
И тебе я тоже зверь!
Не откроешь ты мне дверь!
Я б открыл, да нету двери,
Вот какое дело, звери!
У певца не было слуха, но был голос - высокий, пронзительный. Он завораживал, обезволивал и тревожил так, что мурашки бегали по спине.
Мистер Мизери был в восторге, он даже притоптывал в такт своей короткой толстой ножкой.
Слоноподобная взмахнула руками, в которых сжимала маракасы, резко громыхнул горох внутри ярких целлулоидных шаров - это означало, что сейчас будет припев. И бомжи грянули дружно хором со все еще нерастраченным энтузиазмом бывших советских людей:
У меня в кармане денег
Две пивные крышки!
Ну, а вам, господа,
Ни дна, ни покрышки!
Ну, а вам, господа,
Ни дна, ни покрышки!
Вне всякого сомнения, данному выступлению предшествовала не одна репетиция. После припева возникла законная пауза - музыкантам и певцам требовалось перевести дух, но, видно, второй куплет песни "Ни дна, ни покрышки" гостям "Парижских тайн" так и не суждено было услышать: Владимир Иванович все-таки отстыковался от жены и в то мгновение всеобщей тишины вы-крикнул, глядя на Илью, редкое и страшное слово. Можно наверняка сказать, что слово это здесь никто не знал. Точнее, его знали, но не слышали. Вряд ли его знал и даже слышал сам Владимир Иванович, оно, это слово, поднялось внезапно на поверхность души - как болотный пузырь из пучины, и Печенкин выплюнул его, глядя в смеющиеся глаза сына:
– Высерок!
Однако Илья продолжал смеяться глазами, и тогда, в один прыжок оказавшись рядом и широко размахнувшись на лету, Владимир Иванович ударил. Точнее, это был не удар, а оплеуха - щедрая, от всей души, царская печенкинская оплеуха БУМ!
Но, странное дело, в самый момент удара Илья куда-то исчез, а бедный мистер Мизери остался стоять, и голова его вдруг так сильно дернулась, будто решила оторваться от шеи, но, слава богу, не оторвалась, лишь очки мистера Мизери полетели, кувыркаясь в воздухе, и, описав дугу над головами потрясенных гостей и блеснув напоследок, как золотая рыбка, исчезли в большой хрустальной крюшоннице.