Последний орк
Шрифт:
— Сейчас у нас нет на это времени, — решительно сказала Аврора.
— Ее могу увести я, — предложил капитан.
— Нет, вы тоже нужны нам — вы должны снять эти грязные бинты и промыть рану. Помойте руки в ведре и нажмите здесь, где видна пена: вместе с кровью из его легких выходит воздух. Поэтому ранения в грудь смертельны. Вы должны нажимать, чтобы он не терял ни крови, ни дыхания, понимаете? Ваш капрал снова дышит: быть может, нам удастся его спасти.
— Но, госпожа, как же девочка?
— С девочкой ничего не случится: она подождет, пока мы закончим.
— Но ей плохо, смотрите!
— Мы уведем ее, когда будет можно, — отрезала Аврора, —
Эрброу сидела на земле перед Авророй, и та, работая обеими руками, одновременно крепко обнимала ее. Девочка взяла в руки грязную и изувеченную ладонь капрала и сидела неподвижно, все больше и больше бледнея. Под глазами у нее появились темные круги.
На капитана легла какая-то тень. Он поднял глаза. Невысокая женщина в пышной зеленой юбке с искаженным болью и ужасом лицом смотрела на умирающего, прижимая руки ко рту и стараясь заглушить крик и стоны. Она опустилась, точнее, упала на колени рядом с головой капрала и разразилась отчаянными рыданиями. Женщина провела пальцами по лицу раненого и сжала другую его руку, где на месте некоторых пальцев виднелись следы от щипцов палача. Оказывается, предметом ее чувств был не капитан, а Лизентрайль! Она смотрела на него издалека, а он, готовый отдать все на свете за ее любовь, не осмеливался даже допустить такую возможность!
Появилась еще одна тень — вернулась Парция. По приказу Авроры она достала из горшка кривые иглы, похожие на те, которыми работают сапожники, и стала замачивать в духах толстые грубые нити.
— Бычьи жилы? — спросил Тракрайл, указывая на нити. — А зачем вы вымачиваете их в духах?
— Нет, это лен и овечья кишка: они мягче и лучше подходят для зашивания ран. Кишкой я сшиваю внутренние слои, льном — внешние. А духами смачиваю потому, что чем чище нити, тем меньше вероятность, что рана покраснеет и воспалится.
— Простите, госпожа, но это явная потеря времени, — скептически заметил Тракрайл. — Да и зачем сшивать слои поочередно? Взяв иглу побольше, вы зашьете все за один раз. Если хотите, это сделаю я, — предложил он.
— Сшивать мускул с мускулом и кожу с кожей, причем чистыми нитками, — это не потеря времени, потому что так рана быстрее заживет, — настаивала на своем Аврора. — И я не желаю, чтобы это делали вы. Натяните-ка мне лучше нить. Спасибо.
— Госпожа, шейте же скорее, а то он умрет. Он уже почти не дышит.
Глава двадцать третья
Эрброу держала в руках ладонь капрала. Это было ужасно. Все эти шрамы! Воспоминания кружились в душе капрала, словно рой шмелей. Как орки убили его брата. Как все смеялись над его матерью, потому что у нее никогда не было мужа. Как он пошел в наемники. Как он голодал вместе с товарищами и воровал, чтобы спасти от голодной смерти себя и своих друзей. Словно под звон похоронного колокола, выстроились в ряд воспоминания о том, как его отдавали в руки палачей. И над всем этим, заглушая все вокруг, висело это ужасное чувство, когда тебе нечем дышать, словно ты птенец чайки, упавший в воду, или морская звезда, вынесенная на берег приливом. Это чувство было настолько сильным, что затмевало даже ужасную боль в ногах, которые перебил ему своей огромной дубиной один из орков.
Эрброу закрыла глаза, чтобы не видеть крови.
Мир стал зеленым, чудесные узоры золотистой чешуи переливались у нее перед глазами.
Эрброу вновь увидела улыбку своего отца.
Они должны были отпустить капрала. Они должны были отпустить его, и лишь тогда ужасные воспоминания оставили бы в
Невысокая женщина с толстой рыжей косой и в зеленой юбке упала на колени между Эрброу и Тракрайлом и заплакала. Она не хотела отпускать его, но он почти уже не дышал, воздух уходил через рану, и эта боль маленького птенца чайки или морской звезды становилась все более невыносимой. Плач женщины с рыжей косой тоже был невыносим.
В этом месте было уже достаточно слез.
Ее папа улыбнулся. Дракон взвился в небо.
Эрброу с трудом высвободила одну руку и засунула ее в свой глубокий карман: там все еще лежал небольшой тряпичный мячик, который подарил ей Кикко, когда эринии накрыли мир тьмой. Эрброу потрогала его упругую поверхность, неровные швы. К ней вернулось мужество.
Ее сила возросла и превозмогла боль капрала. Внезапно ее пронзило видение: куча детей, играющих среди кур и гусей в каком-то странном месте с бесчисленными лужами и обгоревшим вишневым деревом, на котором распускались мириады маленьких белых цветов. Рука Эрброу сжала тряпичный мячик, и словно весь свет ее родного берега и селения, носившего ее имя, пришел ей на помощь. Она должна была быстро закрыть рану там, откуда уходил воздух. Аврора зашивала ее, и ужасного отверстия больше не было видно, только целый ряд небольших щелей. Рядом с Эрброу были Аврора и Тракрайл, и они тоже старались закрыть рану. Может, вместе у них получится.
Глава двадцать четвертая
Лизентрайль закашлялся кровью и пеной.
Женщина в зеленой юбке перестала плакать.
— Он жив? — осторожно спросила она. — Он будет жить? Мадама, он жив?
Аврора не ответила: побледневшая и покрытая потом, она все еще зашивала рану.
— Эй, солдатик, он жив иль помер?
— Не так чтобы очень жив, — доверительно ответил Тракрайл, — но и не помер пока.
Аврора продолжала зашивать рану, слой за слоем.
— Если положить ему в рану белладонны, то не будет лихорадки. У меня еще есть пара цветков, сейчас, только пожую немного.
— Если нити чистые, то лихорадки не будет, — настаивала на своем Аврора. — Я предпочитаю влить каплю экстракта эхинацеи в последний шов. И я не желаю, чтобы вы что-либо жевали.
Лизентрайль снова закашлялся. Его дыхание стало глубже и ровнее.
Когда они закончили, Аврора отбросила плащ, закрывавший ноги Лизентрайля. У нее невольно вырвался крик.
— Чего, мадама? Помер? — забеспокоилась женщина.
— У него перебиты ноги, — пробормотал Тракрайл, который показался вдруг неимоверно уставшим.
— Слишком серьезные переломы, — побледнев еще больше, прошептала Аврора.
— Значит, помрет?
— Может быть, и нет, но если выживет, то не сможет больше ходить. Как и ездить верхом.
— Но он будет жить?
— Скорее всего, будет, но ноги вылечить, невозможно.
— Мадама, да какое мне дело до его ног, ты только спаси его! Ну и что, что не ходит, — мужик, он и есть мужик, даже если сидит. Что мне до этого — ты только спаси его! Он не будет ходить — ничего, за него будут ходить наши дети. Мужик есть мужик, даже если больше не ходит. Ты мне его только спаси, а уж я женой ему стану, и ходить будут наши дети! Мадама, ты только не дай ему умереть! А уж остальное — моя забота. Ну и что, что на коне больше не будет скакать — так даже лучше! Он больше не пойдет в солдаты и будет всегда при мне.