Последний рубеж
Шрифт:
«Не могу забыть рассказ Орлика о черных босых ногах его матери. Так и стоят перед глазами. И подвал, где она очутилась. И в то же время, думая обо всем том, что повидал и пережил Орлик, я как-то не настроена видеть одно темное. Не знаю, может, я наивна или еще по-интеллигентски воспринимаю, но все то, что произошло с Орликом, показалось мне даже как-то поэтичным. Право, я теперь часто думаю: есть какая-то своя поэзия и на войне. Когда Орлик рассказывал, я слушала и думала: нет же, конечно, война это прежде всего страдания, кровь и смерть. С первобытных времен люди воюют, воюют, и не видно
Но право, порою мне кажется — что-то доброе есть и среди ужасов войны. Боюсь, впадаю здесь в кощунство, а все же, когда я вижу наших красноармейцев, таких простых и беззаветных, когда встречаюсь с командирами нашими и ясно вижу, сколько в них воплощено народного ума и таланта, я умиляюсь чуть не до слез. В массе своей и в действиях своих, во всем, что приходится делать на войне нашим бойцам и командирам, когда они сидят у костров, идут в разведку или мчатся в атаку на своих тачанках, когда разговаривают между собой на привале или слушают на митинге оратора, — во всем этом мне видится что-то поэтичное, как хотите. И я начинаю глубже понимать знаменитое «Слово о полку Игореве». Тоже ведь о войне, в сущности, а как возвышенно изображены события и люди! Все народное — поэтично, несмотря на беды, ужасы и кровь. Оттого, наверное, у нас и командармы стихи пишут.
И все это приносит революция, когда и человек и народ в целом на взлете. Орлик уверяет, что когда месяца три тому он вступил в свой полковой союз молодежи, то комиссар эскадрона при заполнении анкеты требовал ответа на вопрос: «А пишешь ли ты стихи, и если нет, то почему?» В анкете, конечно, такого пункта не было, комиссар шутил, но ведь как это здорово и показательно!
А взять даже отношение к нам, к нашей поездке за питерскими ребятами, к истории с гномиками, к тому, что мы дневник ведем. Во всем этом видят что-то необычное. А мне кажется, это — обычное, самим временем порождено. Иначе не было бы и самой поездки, и совета командарма: «Пишите дневник», и матроса Прохорова, и не было бы, если угодно, кавалериста Саши Дударь.
Кто мы с Орликом? Две козявки среди сотен тысяч. Но с тех пор как мы завели дневник, я все больше проникаюсь ощущением не только важности и необходимости, что ли, этого дела, но и какой-то его поэтичности. Хочется все описать, все обнять, всему доброму и красивому в людях порадоваться и чтобы все это отразилось в дневнике, как в зеркале».
О том, как закончились события этого дня, мы можем узнать из такой, последней за этот день, записи Кати:
«Опять хочу крикнуть «ура». Сейчас узнала, что мой Орлик представлен к награде. Как хорошо!»
Радость и горе часто идут рядом — так произошло и в жизни Кати. Не успело улечься в ее душе радостное волнение от встречи с Орликом, как нагрянула беда.
Этой ночью Катя опять дежурила в аппаратной. В штабе Эйдемана считали, что ночь — самое ответственное время суток, когда и совершается самое главное, и спать не ложились, а только перебивались кое-как. Кто на лавке у стены часок подремлет, кто и в сидячем положении поклюет носом и опять за работу: а иной даже стоя на минутку-две закроет глаза, и уже ему легче, не так тяжела голова.
Не до сна было — положение
Часа в три ночи, когда в пристанционных дворах пели петухи и уже занимался ранний июльский рассвет, в аппаратной сидели два оперативника и ждали очереди на «прямой провод», то есть разговора по телеграфу с Главным полевым штабом Красной Армии. Эйдеман поручил им выяснить, как продвигаются сюда эшелоны дивизии Блюхера, а сам уехал в Берислав, к Днепру, чтобы проверить, как идет на месте подготовка к предстоящему сражению.
Опять, к сожалению, не скажем, кто были те два оперативника, как выглядели и что собой представляли, мы даже их имен не знаем, а в дневнике героев наших об этом ничего нет. Но вот какой разговор вели между собой эти штабисты:
— Слушай, из кого происходит Уборевич?
— Литовец он.
— Да я не про национальность.
— А-а! Говорят, он из крестьянской семьи.
— А наш Роберт?
— Учителем был его отец, что ли.
— Скажи — народным учителем.
— Ну, народным.
— Вот то-то. А Блюхер, слыхать, рабочий.
— Ну и что?
— А ты погляди, какая закономерность: рабочий, крестьянин, народная интеллигенция. Ее тоже не надо недооценивать, народную нашу интеллигенцию. Она многих выдвинула из своих низов. Вообще, брат, как поглядишь в прошлое, большую роль ее видишь.
— Жаль, нету здесь с нами лохматого политотдельца, он бы тебе кое-что разъяснил по этому поводу. Он бы перво-наперво показал, что главное — это все-таки рабочий класс!
Тут у Кати, слышавшей этот разговор, выпало из рук зеркальце, в которое она как раз в тот момент смотрелась, соскользнуло на пол и разбилось.
«Как нехорошо, — думала Катя, подбирая осколки зеркальца. — Не к добру это…»
Годится ли, чтобы героиня наша оказалась суеверной? Согласны с вами, что это бесспорно не красит ее, но что поделаешь, не без недостатков и она, Катя.
Разговор оперативников Катя занесет в дневник, но позже. Утром, когда она сменилась с дежурства, произошло событие, отодвинувшее на время куда-то назад все, чем Катя до сих пор интересовалась. Все затмилось, померкло, стало казаться траурно-черным.
Из штаба Уборевича прибыла почта, и в ней оказалась политотдельская листовка, где восхвалялся боевой подвиг лохматого Бориса и в черной рамке давался его портрет.
— Как живой, гляди! — говорили между собою оперативники, очень любившие Бориса.
День был жаркий, кончался июль. У Кати, когда она сменилась с дежурства, кружилась голова, и она долго сидела одна-одинешенька на ступеньке штабного вагона, глядя куда-то перед собой в одну точку. Слез Катя не могла себе позволить, и глаза ее были сухи и тусклы.
— Ну при чем тут зеркальце, — шептали порой ее побелевшие губы. — А что, если бы оно не разбилось? Он бы все равно погиб. Ой, что теперь делать?