Последний рубеж
Шрифт:
Вслед за тем, перебивая друг дружку, девчата открыли мне удивительную новость: в песне Светлова говорится именно о бабе Нюре, которая в гражданскую войну здесь, в Каховке, жила и воевала. Ну конечно, тогда она молодой была и голубоглазой, как полагается. А после гражданской войны баба Нюра прожила долгую и честную трудовую жизнь и лишь в прошлом году померла. Работала на самых простых работах, а в последнее время была билетершей в здешнем кинотеатре, и все ее тут хорошо знали.
Так, так… Встреча с прошлым началась. Ну, в добрый час.
Я слушал рассказ
Пока мы дошли до гостиницы, спутницы мои успели рассказать и про некоторые подвиги бабы Нюры в гражданскую войну, как она, героиня песни, в разведку ходила, как самоотверженно ухаживала в госпитале за ранеными бойцами. Рассказали девушки, что была баба Нюра милой, не ахти грамотной, болела часто, а вспоминая прошлое, бывало, и всплакнет.
Ну что тут скажешь. Я был поражен, конечно, новым для себя открытием. С комсомольских лет мне знакома «Каховка», и вдруг это вот про кого, оказывается, мы тогда пели.
Встреча с прошлым продолжалась и на другой день, и на третий. Я посетил местный музей, осмотрел увешанные фотографиями стены и витрины с документами, шкафы с оружием времен гражданской войны. Музейные работники, узнав, что я интересуюсь 1920 годом, стали всячески помогать мне, а директор музея даже не ходил домой обедать, как обычно, и все рассказывал о событиях того необыкновенного года.
Потом у меня были беседы и с теми, кто здесь воевал и сам все видел.
Одно случайное знакомство вдруг открыло мне много нового, а впоследствии оказалось решающим событием в той истории, о которой мы рассказываем.
Как-то раз, осматривая город, я разговорился на бульваре возле памятника Фрунзе с миловидной седой женщиной, которая сидела одиноко на скамье и что-то читала. Чудесные бульвары в Каховке, посидеть тут в тени старых акаций и лип — неизъяснимая прелесть.
Оказалось, эта женщина сама не местная, приехала сюда недавно к сыну, работающему на идущей за городом большой стройке, но вот что показалось мне особенно любопытным. Эта женщина училась в начале двадцатых годов в Москве «на рабфаке», как она выразилась. И вместе с ней там училась одна ее подружка, которая вполне заслуживала быть героиней песни о Каховке. И звали все ту девушку Сашок.
Я задал сразу чуть не дюжину вопросов: кто же была эта Сашок, что о ней известно, где она теперь, какова ее судьба, и так далее. Собеседница моя улыбнулась:
— Это долго рассказывать… Одно скажу: редкостная была девушка. Необыкновенная.
— Вот как?
Я задал еще два-три вопроса и угомонился — вижу, собеседница моя отвечает неохотно, что ж поделаешь.
Странный взгляд был у этой женщины. Она в упор смотрела на меня, как бы изучая, кто я и что я. А я заметил: зрачки у нее совершенно синие и ярко горят.
Может быть, она рассказала бы еще о Сашке своей, но тут, взглянув на часы, я заторопился.
— Вы долго собираетесь пробыть в Каховке? — спросил я. — Извините, сейчас я, к сожалению, должен поспешить. А завтра, если…
— Пожалуйста, пожалуйста, — закивала она. — Я вас не задерживаю…
Не знал я тогда, в какой счастливый час свела меня судьба с этой женщиной. Заторопился я, побежал… и долго не видел ее. И как жалел потом, как жалел!.. Но не будем и здесь торопливы, продолжим рассказ по порядку…
Тогда же, в Каховке, мне вдруг открылось, что среди войск 13-й армии был еще какой-то Орлик.
В событиях, происшедших под Каховкой и потом у Перекопа, видную роль сыграла Латышская стрелковая дивизия, и когда мне сказали, что в Каховке проживает человек, по имени Вольдемар Ушатский, старый ветеран этой дивизии, то я тут же постарался встретиться с ним. Это оказался рослый, еще стройный мужчина, хотя было ему уже за семьдесят. Пришел он ко мне в гостиницу с охотой и как стал рассказывать, — я едва успевал записывать. С Латышской дивизией Ушатский, сам латыш, прошел весь ее боевой путь. В ту пору, когда эта дивизия входила в Правобережную группу Эйдемана, мой собеседник командовал эскадроном конной разведки и был еще совсем молоденьким краскомом.
— Однажды, — рассказывал Ушатский, — мой эскадрон ехал по Каховке. Смотрим, у дороги стоит паренек лет пятнадцати, одет плохо, одна рвань на худеньком теле. Только мы приблизились, он бросился чуть ли не под ноги моей лошади:
«Дядя командир, возьмите меня воевать!»
«А ты кто такой, откуда?» — спрашиваю.
Весь эскадрон остановился и слушает мой разговор с пареньком. А тот рассказывает:
«Отца у меня беляки убили, а мамка бедует, с голоду иссохла, хоть пропадай».
Тут бойцы мои в один голос:
«Возьмем в эскадрон!»
Взяли. Оказался смелый, боевой, и прозвали его Орликом. Не раз он ходил в разведку. Оборванный, с торбой на плече, его белые не задерживали.
Выслушав рассказ Ушатского, я спросил, а какова же судьба Орлика.
Мой собеседник только пожал плечами. Судьба того подростка ему была неизвестна. На войне часто бывает: возникнет рядом с тобою чье-то лицо, некоторое время оно у тебя на глазах и вдруг пропадает. Одних запоминаешь, других нет. Война — ведь это калейдоскоп судеб.
Но рассказ об Орлике — это лишь малая часть того, что я узнал от Ушатского. Рассказывал он степенно, неторопливо. Многое знал и помнил.
Он точно мог перечислить, какие дивизии были в 13-й армии и, в частности, в ее Правобережной группе. Знал состав дивизий и кто были их командиры и комиссары. О своей Латышской дивизии он рассказывал увлеченно, с живыми искорками в глазах.
С гордостью говорил мне Ушатский, что разгром Врангеля начался здесь, в Каховке. Да, да, здесь! Каховка была, можно сказать, важнейшим этапом на пути к Перекопу, где все завершилось.