Последний рубеж
Шрифт:
Тут к ней подошел Орлик:
— Ты чего? Иди отдыхать!
Орлик уже видел листовку с портретом погибшего и все знал.
— Иди, говорят, — повторил Орлик. — Полежи. Когда лежишь, оно полегче. Ей-богу, — глупо побожился он. — Ноги у тебя, может, не ходят? Давай помогу.
— Оставь ты меня, — проговорила, а скорей простонала от боли Катя и тут же рывком поднялась, оперлась рукой о плечо Орлика, и они пошли к общежитию.
И по дороге Катя жалобно сказала:
— Хочется мне повыть.
— Ну, ну, — хмурился Орлик. — Чем это
— Ну, ты, значит, железный.
Из уст Орлика вырвались какие-то странные, необычные для него слова:
— Я такая же, как ты, Катенька. Вот скоро перестану носить эти синие галифе, — Орлик дернул на себя штаны, — тогда и другие это увидят. Ты верно говорила… или в дневнике записала… От женской доли своей никому не уйти.
В другое время Катя, конечно же, обратила бы внимание на эти слова, но сейчас она, казалось, всё пропускала мимо ушей.
— Нет, ты железный, — повторила она упрямо. — Ты все можешь вынести.
Он довел убитую горем подружку до ее койки, принес кипятку в котелке, дал попить. Посидел около Кати, не нарушая ни единым словом странного покоя, в который та погрузилась. Катя лежала не двигаясь, в обычной позе — лицо кверху, руки закинуты за голову, взгляд устремлен все к той же одной ей ведомой точке.
Вдруг она сказала Орлику:
— Я разбила зеркальце свое. В эту ночь. Он уже был неживой, понимаешь, а я страшно себя казню, зачем разбила… Ты поругай меня за это, Орлик.
— Я в такие приметы не верю, — рассудительно проговорил он.
И, подумав, продолжал:
— Чего не может быть, того не бывает, и только наше бытие, как говорил твой же Борис, все определяет. Так что давай об этом не будем.
Потом Орлик еще подумал и спросил:
— А у тебя рамка сохранилась?
Катя молча извлекла из нагрудного кармана своей гимнастерки небольшую металлическую рамку в форме овала. Это было все, что осталось от зеркальца.
Овал был пуст.
— Дай мне его, — попросил Орлик.
Катя, не спрашивая зачем, отдала, и рамочка перекочевала в нагрудный карман Сашиной гимнастерки.
Кто-то заглянул вдруг в окно и, незамеченный, отбежал, топая сапогами. Любопытный шалопай какой-то. Орлик назвал этого уже исчезнувшего с глаз человека еще похлеще. Наверно, то был один из бойцов охраны штаба. Одни инвалиды там да хилые здоровьем солдатики.
— Подглядывают, такие-сякие!.. — ругался Орлик.
— Какое это имеет значение, — проговорила Катя, не меняя своей каменной позы.
— Да, — согласился Орлик. — Ты поспи.
И незаметно для себя Катя действительно уснула. Дышала спокойно, ровно, а Орлик сидел около нее сторожем и тоже глядел куда-то в одну точку — научился от Кати, что ли, и, казалось, старался увидеть за этой точкой то, что виделось его любимой подружке.
3
О ком поется в светловской «Каховке». —
Здесь, нарушая все законы и правила построения романа, мы переносимся из двадцатого года сразу в наше время.
…И вот представьте себе поздний летний закат над Днепром. В еще голубеющем небе только что отгремела гроза, и мы подъезжаем с вами к Каховке на катере. Уже видна пристань, а позади нас — огромная гладь Каховского моря, не так давно созданного человеком. Почти четыре часа шли мы сюда на «Ракете» из Запорожья. В 1920 году Запорожье еще называлось Александровском и было важным пунктом, за который яростно сражались обе стороны, и то врангелевцы его захватывали, то наши. Но еще ожесточеннее шли бои за тот городок, который вставал сейчас перед нами на левом берегу Днепра. Каховка, Каховка!
Катер пошумел, пофыркал у неприглядной пристани и ушел, а я потащился с чемоданом в город. Привольные днепровские плавни с песчаными отмелями, скачущие в степи лошади, гремящие колеса тачанок, чубатые красноармейцы-конники в матерчатых шлемах — ничего этого не было. Были современные шестиэтажные дома, асфальтовый берег, упирающийся в необозримо сизое водохранилище, встречались спешащие куда-то златокрашеные девчата в коротких юбочках, шли прохожие, одетые точно так же, как одеваются в Москве, Киеве, Минске или Тбилиси. По уличным репродукторам передавались известия о событиях в Индокитае и Греции. Словом, было то, что и должно быть, и я говорил себе: что было, то было, и что есть, то есть. Смешно и желать другого. Просто я предвкушал близкую встречу с прошлым, и разыгралось воображение.
По дороге вверх к центру Каховки шли две юные девушки, с виду учащиеся техникума, а может, еще школьницы. Они любезно взялись показать мне, где гостиница, и даже попытались из вежливости отнять у меня чемодан, чтобы самим понести его. Разумеется, я им этого не позволил, но был тронут. Современная Каховка сразу стала мила мне. Захотелось сказать девчатам что-то приятное, и я сказал:
— Так это и есть та самая Каховка, о которой поется в известной песне? Славный городок. И сами вы, девушки, славные.
— Ну! — горделиво повела плечиком одна из моих спутниц.
А вторая подхватила:
— Недаром же о нас в этой самой песне поют!
Эка! «О нас»… Я невольно усмехнулся. Миленькие вы мои, да разве про вас написано: «И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет». Спутницы мои тоже вдруг усмехнулись:
— Это мы в шутку, не думайте…
— Нет, зачем же, — почти всерьез возразил я, — в известном смысле и вы вполне можете отнести это к себе.
— Всем хочется в песню, — сказала та, у которой юбочка была покороче, — только надо это заслужить. Вот наша баба Нюра заслужила, и потому о ней и поется у Светлова в «Каховке».