Последний сейм Речи Посполитой

Реймонт Владислав

Остановился, однако, в раззолоченных дверях и с возрастающим волнением смотрел на кружащиеся по паркету пары, на обнаженные груди, голые ноги, прозрачные, ничего не скрывавшие туники, на бесстыдную наготу, пожираемую плотоядными глазами мужчин, и на сладострастные изгибы тел, кружившихся в танце.

Дрожь охватила его, и кровь вскипела в нем. Он впервые увидел этот "олимп", от которого веяло безумием страсти и необузданным распутством. Чувствовал стыд в душе, но не мог оторвать глаз и стоял, как прикованный. Точно сон, полный искушений и волшебных призраков, кружился перед его пылающим взором, извивался перед ним бесконечной лентой и непреодолимо манил, опьянял, увлекал...

Были

там Психеи с персями, похожими на бутоны, с лицами точно из лунного сияния, были высокие, гордые и неприступные с виду Дианы с установившейся славой развратниц. Были весталки, обвитые гирляндами из белых иммортелей, сами похожие на белые лилии, дерзко стрелявшие кругом глазами. Были Цереры, полные царственного величия, рассевавшие кругом вожделения и трепет страстных желаний. Были нимфы и дриады, одетые совсем как дикарки, только в цветы, перья, драгоценные камни и - бесстыдную наготу. Были и девушки, только что вышедшие из детского возраста, смущенные своей наготой, испуганные, безумствовавшие, как вакханки. Было и много других, одна красивее другой, и каждая, согласно моде и нравам, выставляла все, что только было, напоказ и на продажу.

– Что ж это вы в таком одиночестве?
– раздался вдруг рядом негромкий нежный голос.

Север повернулся. Перед ним стояла подкоморша с очаровательной улыбкой на устах.

– Я заблудился в лесу чудес!
– указал он глазами на толпу танцующих.

– Я могу стать вашей Ариадной!

Она смочила языком сочные, алые губы. Шелковая шаль упала с ее плеч, так что она вся засияла перед его глазами, как бы совершенно голая.

Он отступил, слегка сконфуженный пышностью ее красоты и сладострастно обжигающим взглядом.

– Вы протанцуете со мной англез!
– ткнула она его нежно в грудь веером.

– Боже, какое несчастье; я не умею отличить казачка от менуэта!

– Жаль, а то ведь вы мужчина хоть куда!
– выпалила она без обиняков, разглядывая его с нескрываемым наслаждением.

Север вскипел и выпалил, также не стесняясь:

– Ни к чему оценка, - я не продаюсь.

Гордо поклонился и ушел.

Подкоморша немного опешила, но долго еще следила за ним глазами. Север же бродил по залам, ища одиночества, но всюду было полно людей. В уютных боковушках, где матовый свет, изливавшийся из алебастровых урн, как бы приглашал к сосредоточенным думам, таился шуршащий шепот любовных признаний или дремали утомленные матроны, в парадных же покоях, после отъезда Сиверса и всего дипломатического корпуса, гости вовсю дулись в карты. Покои были буквально битком набиты и темны от дыма, так как мужчины курили трубки, невзирая на присутствие дам. "Фараон" царил всевластно. Столики осаждались. Над зеленым полем склонялись хищные лица, блестели лихорадочно пылающие глаза, шевелились трясущиеся руки. Время от времени раздавались многообещающие возгласы, после которых наступали минуты мучительного ожидания, смущаемого лишь сухим шуршанием выбрасываемых карт и до того напряженного, что слышно было, как игроки дышат со свистом и как у них дрожат ноги. Потом раздавались вдруг сразу взрывы ругательств, жестокие споры, звон пересыпаемого золота и тяжелые, мучительные вздохи. И то же самое повторялось за каждым столом, в каждой комнате. При этом пили так безудержно, что лакеи едва успевали подавать и наливать.

Заремба успел уже пресытиться этим зрелищем, когда рядом с ним очутился Воина. Глаза у него странно блестели и щеки горели.

– Наверно, проигрался?

– Позорно, до самых запонок! Одолжи мне, что только можешь!

Заремба подал ему довольно увесистый мешочек.

– Дукатов пятьдесят будет!
– прошептал Воина, взвешивая мешочек в руке.
– Давай сыграем в компанию!

– Если хочешь. Кто ж это

тебя так обчистил?

– Милейший твой товарищ, Новаковский.

– Хорошо, что ты мне напомнил о нем; мне надо с ним повидаться.

– Только не подумай играть с ним; ему всегда так везет в картах, как будто у него какой-то тайный союз с Фортуной. Он сидит там, в круглой комнате. У меня предчувствие, что я отыграюсь. Спасибо тебе!

Он хлопнул по отдувшемуся карману и убежал.

Зарембе расхотелось вдруг видеть Новаковского.

Он вернулся в зал на прежнее место, под колонны хоров, и следил оттуда глазами за Изой. Она прогуливалась в сопровождении рябого, бледного господина, который ластился к ней, как собачонка, и чего-то настойчиво от нее добивался. Она не отвечала, водя нахмуренными глазами вокруг. Несколько раз Север почувствовал на себе ее пристальный, но как бы ничего не видящий взгляд.

Прошла мимо него надутая подкоморша, - он не заметил ее; прошел Ясинский, - он не заметил; какие-то юнцы за его спиной делились друг с другом интимными замечаниями о разных красавицах, - он не слышал даже их голосов.

Ее одну только видел во всем зале, только ее одну...

Не захотел, однако, даже подойти к ней. Предпочитал смотреть так, издали, и запоминать навеки ее чудные формы. Зачем ему больше! Наглядится только и уйдет, - решал он, не будучи в силах тронуться с места.

Она заметила его и остановилась, впиваясь в него испытующим взглядом. Загадочная улыбка скользила по ее губам. Сердце у него бурно забилось... Она отошла и скрылась в толпе. Музыка заиграла снова, начинался новый танец. Довиньи, словно белая ветряная мельница, размахивал руками, расставляя непослушные веселые пары.

Вдруг Заремба склонил голову, точно под направленным на него ударом. Холод оледенил его сердце... Она шла к нему с каким-то тихим призывом, уста ее трепетали, казалось, звуками его имени. Она плыла, словно волна, с царственным величием расталкивая клубящуюся толпу. Черные кудри вьющимся роем спускались на ее лоб, виски и шею. Высокая, открытая грудь дерзко выдавалась вперед. Она шла походкой, напоминавшей колышущийся на стебле цветок. Иногда ее поглощала и увлекала с собой танцующая толпа. Север ждал тогда с томительным трепетом, пока она вновь выплывет, пока вновь заблестит ее золотистая туника, усыпанная розами, и предстанут взору стройные, обнаженные до колен ноги. На устах ее играла улыбка, улыбка смущения и радости, а карие с точечками глаза блестели точно у охотящегося тигра.

Она была все ближе и ближе; он слышал уже шуршание ее сандалий, нестерпимый жар охватил его, его сердце билось все сильней и сильней, ему захотелось броситься перед нею ниц, - но он не пошевелился и сразу же начал вооружаться холодностью, закрываться щитом насмешливой улыбки.

– Я ждала, чтобы ты со мной поздоровался.

Он вздрогнул. Это она говорит, протягивает руку, ее карие глаза смотрят на него...

– Как я мог посметь, пани камергерша... Как мог бы я осмелиться!.. Он оборвал, - настолько собственный голос показался ему чужим и противным.

Она посмотрела с удивлением и все еще в ожидании, но он не произнес больше ни слова, только впивался в нее неумолимым холодным взглядом.

– Пани камергерша, мы ждем!
– воскликнул кто-то, подбегая с ужимками танцора.

Она подала ему руку и ушла, скрывая в душе гнев.

Заремба сделал несколько шагов вслед за ней, но толпа разделила их и оттолкнула его на прежнее место.

Огромный зал закружился у него в глазах, все смешалось в один вихрь и огни, и красная обивка, и люди, и блестящие зеркала, и во главе хоровода белый Довиньи, размахивающий тросточкой, разукрашенной лентами, скачущий, как подергиваемый веревочкой паяц, и кричащий скрипучим старческим голосом.