Послезавтра летом

Смирнова Ксения

«Счастье, – думала, – счастье, что родители переехали в частный сектор на окраине города почти сразу после выпускного». Сама собой исчезла мучительная необходимость наблюдать все это: школу, «Панельки» каждый приезд домой из окна родительской квартиры. Почти удалось забыть, отодвинуть, спрятать от себя воспоминания.

И вот – опять. Ноги не несли к школьному крыльцу. Слишком там все было вечным. Неизменным. Тем самым.

Спасибо пластиковым окнам – с ними как-то легче. Когда Маша училась в школе, старые рамы заклеивали на зиму сами ученики. Изношенная простыня, брусок хозяйственного

мыла, ругань, кому замачивать тряпочные полоски в липком вонючем растворе и тепло в кабинете на всю зиму. Теперь не так, нет той романтики во благо общего дела. Да, может и лучше, меньше возни.

Маша вцепилась в эти новые рамы, как в спасательный круг: я здесь и сейчас. И школа хоть и та же, но для нее тоже прошло четверть века. И дети там поменялись сто раз, и учителя. Да ты заходи, не бойся, сама увидишь.

Недокуренная сигарета – пятая, шестая? – улетела в сугроб. Совершенно по-свински.

– Хрюкнуть не забудь, Машуня, – донёсся ворчливый голос, такой родной. Маша не слышала его с выпускного, если не считать постновогоднего телефонного разговора в машине, – сразу видно, давненько тебя никто не воспитывал.

Маша обернулась. Лена Владимирова в одной руке держала букет роз, а другую приглашающе распахнула, – иди, блудная дочь, припади к материнской натруженной груди. – Маша на негнущихся ногах подошла и ткнулась носом в холодную плащевку Ленкиного пуховика. Владимирова крепко прижала подругу к себе:

– Губы закатай, испачкаешь помадой. Фу, какая ты вонючая, Машка!

– «Кисайс кисайс», мой любимый аромат, – говорить с поджатыми губами было неудобно. И вообще, слова сейчас были неудобными. Нелогичными, глупыми, избыточными. Зато очень уместна была Владимирова, с безупречно выпрямленными светлыми волосами, идеальным макияжем. Как в юности: придёт вовремя, возьмёт за руку, утрёт сопли, даст пинка и сопроводит в светлое будущее. Даже розы на фоне февральских сугробов в Лениных руках были кстати.

– Папиросы твои любимые, аж дышать нечем!

Маша, бодаясь, выпростала лицо из-под съехавшей вязаной шапки, посмотрела снизу вверх:

– Не будешь обнимать? – и сильней сцепила руки, сомкнутые за спиной подруги. Нельзя было потерять опору, которую она только что обрела.

– Ещё чего? – Лена игриво стиснула Машу, – жамк-жамк! Господи, Петрова, вроде, взрослая женщина, а подержаться, кроме пуховика, не за что. Ну, довольна, дрищ?

– Угу…

– О, да ты синеешь, Снегурочка. Ну-ка, быстро в школу. Сама околела, хоть цветы пожалей. Наши все там, только мы с тобой шляемся.

– Как и раньше, – Маша ледяными пальцами вцепилась в Ленину руку, – я боюсь.

–– Чего это? Ничего не рухнуло. Я весь последний год сюда, как на работу – Сонька выпускается из одиннадцатого, Ванька из девятого, Лёнька из началки – прикинь, мне повезло? Родительские собрания без конца. Вон, смотри: девочка курочек кормит на крыше, кто её новой рукой снабдил? Ты, Петрова. Да и вообще – все и всё давно забыли – Владимирова потопала, чтобы отряхнуть снег с элегантных ботильонов и приглашающе открыла дверь.

Маша вдохнула чуть спёртый воздух узкого коридора: запах растянутых колготок в резинку и лыжной

мази, ссохшихся сандалий и потных кед. Раньше здесь переобували сменку, теперь даже лавочек нет, а запах остался. Или память о нём.

– Всё по-прежнему в школе. Заходи, Петрова, не ссы.

– Этого и боюсь…

– Описаться? – Владимирова вытаращила и без того круглые карие глаза.

Хохот разорвал гулкую тишину коридора, запрыгал по крашеным бежевым стенам – Маша помнила их зелёными – стукнулся о высокий потолок, распахнул последнюю дверь в прошлое и ворвался в старую школу вместе с подругами.

Машу отпустило.

Налево – учительская, библиотека, крыло начальной школы, узкий перешеек-коридор, столовка и спортзал. Направо – кабинеты предметников, древняя кованая лестница – сколько народу сверзилось! На втором – актовый зал и опять кабинеты, кабинеты, кабинеты.

А прямо – почти глухая стена гардероба. Вот оно. Гардеробом накрепко привязаны к земле два школьных крыла. Цепкими крючками на тусклых металлических вешалках впивается он в их кирпичные бока: вы здешние, местные, вам никуда не надо. И что, что окна ваши – огромные, светлые, наполненные небом? Вы – крыла, не крылья! Мрачный гардероб – ваша основа, незыблемость и прочность. Ваша Девочка. И пока она стоит на крыше – курочки не улетят.

– Маш, да что с тобой такое? Сменку-то взяла? Переобуешься?

Катюха Горячёва налетела как красное кудрявое цунами, только успевай уворачиваться от алых помадных следов:

– Ленусик! Ты, как всегда, секси-шмекси! Умри всё живое, какая жо… женщина! – громыхала Катюха на весь школьный коридор. – А блузка! А волосы! А джинсы! Ну почему эти ноги достались тебе, а не мне, а?

– Тебе, Катерина, грудей отвесили, вон, из-за тебя Петрову обделили.

– Ей сиськи без надобности, – Катя сгребла Машу в охапку, – Машуня! Сколько пьяных лет, сколько лихих зим? Че тебе ничего не делается-то? Как девочка! Маленькая собачка – до старости щенок!

– Пожилой морщинистый щенок. Шарпей, – выбравшись из бесформенного пуховика, Маша оказалась в темно-бирюзовом платье-футляре, подчёркивающем её хрупкую, почти мальчишечью фигуру.

– И как это называется? – Горячёва упёрла руки в бока и делано подняла брови. – Две красотки и красный шар? – Девки, как я соскучилась, родные! – круглый Катюхин нос подозрительно зашмыгал, а взгляд увлажнился.

– О, только не реветь, потом поревёшь. Идёмте уже в зал, все наши там! – Лена потянула Катю и Машу к лестнице в актовый зал, откуда доносился многоголосный шум.

– Я догоню, телефон в пальто забыла, – Маша остановилась у первой кованой ступени и осмотрелась.

В рекреации под лестницей раньше висело огромное старинное зеркало в массивной резной раме. Около него вечно крутились старшеклассницы, а потом и она сама с подружками там красила губы и причёсывалась. Это зеркало – единственное в школе, в которое ей удавалось смотреться, не подпрыгивая – всегда завораживало Машу, заставляло задумываться о вечном. Сейчас на его месте красовался стенд с портретами руководства страны. Зеркала не было.