Послушная одноклассница
Шрифт:
Голос мой дрожал, ноги стали ватными, а руки вспотели. Да, я боюсь…
— Мия, смелость! — Напомнил мне Дэн, протягивая на вытянутой руке тот самый блокнот, что недавно сам листал.
Смелость, смелость. Что прицепился?! Может, мне нравится быть там, где я есть. В своей реальности!
И как оглушительный раскат грома в памяти всплывают слова Маши. Пронзительные, разящие, но смелые и честные…
«Когда человек понимает ошибки, но заворачивается в них, как в мягкое одеяло, выбирает смаковать,
Мамочки, это же относится и ко мне…
Нашла, когда вспомнить!
— Это твой утонченный эксперимент, да? — Со злостью спросила я.
Он не смеет играть. Снова издеваться! Не смеет!
— Что, воспитательная беседа с отцом прошла даром? — Взрываюсь ещё больше, чувствую, что лечу с горы, тело не слушается, оно неуправляемое.
Меня не остановить.
39
— Тише! — Пригрозил мне Дэн.
А мне было всё равно.
— Слишком детское занятие для такого крутого тебя, не находишь?
— Нет, не нахожу. — Эндшпиль отодвинул стул и сел. Нога на ногу и внимательный взгляд на меня.
Такое ощущение, что приготовился не слушать, а спектакль смотреть. Ага, представление одного артиста. Что-то я погорячилась с «мне всё равно». Да, однозначно…
— Мне это нравится. И продолжу этим заниматься, как бы кто не был против. — Последняя фраза получилась довольно жесткой, будто не только мне адресует.
— Надо же! Я не одна, кому не понравилось?
— Ты ещё не видела. — Заметил Дэн, и я вынуждена признать, что подловил.
Да, молодец, моё браво, Эндшпиль!
— Мне заочно не понравилось… — Не желала так быстро сдаваться.
Но Дэн лишь улыбнулся.
— Вот поэтому, Мия, мы заморочились над третьей реальностью.
— Так кому ещё не понравилось?
Скрестила руки на груди в попытке хоть как-то защитить себя на чужой территории и в поле чужого влияния, которое только так расшатывает мои нервы.
— Отцу.
— Надо же! Как мы с ним похожи! — Фыркнула я только для вида.
В памяти всплыли слова мамы об этом непреклонном и неподкупном мужчине, который совсем не желал ничего заминать.
— Я столько лет пытался вывести тебя на эмоции, а нужно было всего-то показать Астру. — Эндшпиль раздавил мою шпильку своими огромными и тяжелыми ботинками.
Склонил голову набок и всё также внимательно смотрел на меня.
— Всё-таки это твой эксперимент?
Мне надоело стоять посередине комнаты, как на сцене, и, отыскав глазами ещё один стул, села.
— Всегда было интересно, почему ты меня терпишь. Не боишься, не сторонишься, а тупо ждёшь, когда перебешусь. — Развернулся ко мне, чтобы видеть меня. — У каждого презирающего алкоголь есть своя история, свой гештальт, как сейчас говорят. Так вот мне взбрендилось, что нечто подобное существует и у терпил. То, из-за чего они добровольно натягивают смирительную рубашку.
Отложил блокнот
— И пока не появился новенький твои причины я перебирал с интересом, с каким-то предчувствием необычного. Но теперь… да всё оказалось немного пресно… Ты оказалась простой. Почти такая же история, что и у моей мамы…
На мгновение задумался, показалось, что последние слова вырвались против воли, Эндшпиль вовремя одумался.
— И мне самому расхотелось быть прилипалой, залипалой, наблюдателем-созерцателем — быть загадочным и странным для тебя. Поэтому эксперимент… Он не удался!
Он подвел итог, а мне показалось, что меня распяли. Сердце заныло, обижаясь на его слова. Ни одна выходка Эндшпиля не приносила столько боли, как его слова: «Ты оказалась простой».
Оказалась простой…
Можно было бы подумать, что это новый изощренный план, чтобы привлечь моё внимание, вывести на эмоции, как он и сказал. Только вот… Я чувствовала, что это не так.
Для него девиз ДеЛи — нечто святое. Вот сейчас он не врёт. Не врёт, когда я так хочу, чтобы соврал, разыграл, киданул в сети новой проверки.
— К чему тогда все эти защищания? — Не узнаю свой голос, он хриплый, еле слышный, неуверенный.
— Ненавижу подлость и предательство. — Он не назвал, но я поняла, что это всё про «новенького».
— А то, что сам сейчас говоришь, это не подло?
Я не выдержала, и одинокая слеза с щеки скатилась на шею, неприятно щекоча её и раздражая меня ещё больше.
Не стала её смахивать, слишком будет заметно. А так, может, в полутьме останется лишь моим позором. Поражением, о котором буду знать только я.
— Подло? — Переспросил Эндшпиль, и в его голосе я отчетливо услышала нотки неверия.
Я вскочила со стула, слишком резко, он покрутился и упал с нелепым грохотом. Пусть, сгорел сарай, гори и хата!
— Экспериментатор фигов, измываться только и умеешь. И защищал-то только вот ради этого, ради нового сюжета своего! Ради забавы, просмотров, восторженных комментариев. Что, много тебе насыпали лайков? Много задонатили?
— Мия! — Перебил меня, угрожающе, нетерпеливо.
— А всё, Эндшпиль, хотел вывести на эмоции, хотел, чтобы я тебя ненавидела, так не раскрывай на меня свою стоматологию, сиди и слушай!
И меня понесло, по-настоящему. Я даже не знала, что так могу истерить.
И это была не паника, о, нет. Далеко не. Я не кричала, а, наоборот, говорила тихо, злым, беснующимся шёпотом. Чтобы было не по себе, чтобы пробрало, чтобы душу всю вывернуть и себе, и ему.
Я видела, как он мрачнел, становился хмурым, чернее тучи. Но не злым. Мало, этого мне мало!
Он выводил меня на эмоции, видите ли. Вот теперь я хочу твои эмоции, Эндшпиль! Честность, искренность, смелость — получай, не жалко. И сдачи не надо, сыта по горло. Рыцарь надутого благородства!