«Посмотрим, кто кого переупрямит…»
Шрифт:
К середине июня 1964 года все обязательства Н. Я. перед кафедрой были выполнены. С 16 июня она ушла в отпуск, а 9 августа уволилась из Псковского пединститута по собственному желанию [418] . Два последних Совета факультета прошли уже без ее участия. К 20-м числам ей надо было срочно быть в Москве для получения прописки, поэтому отъезд был скорым, а все дела, связанные с получением документов, она доверила С. М. Глускиной:
“Сонечка! Вот я и уезжаю. Боюсь написать уехала, потому что у меня нет билета – он только обещан.
418
Осип и Надежда. С. 415.
К вам просьба:
а) Получить зарплату и переслать, когда я
б) Забрать в отделе кадров трудовую книжку и прочие документы и послать их в Тарусу.
Это, очевидно, к первому.
Обходной лист сдан.
Это просьба. Не забывайте меня и пишите. Вероятно, я буду зиму в Тарусе. Зимой приеду в Псков – погулять… Хорошо? Меня давит куча вещей. Мне кажется со всем этим не доехать” [419] .
419
Письмо Н. Я. Мандельштам к С. М. Глускиной, около 14 июня 1964 г. // МАА. Ф. 8. Оп. 1. Д. 1. Л. 9. Московскую прописку она получила 24 июня 1964 г. См.: Осип и Надежда. С. 183.
Из Пскова Н. Я. Мандельштам уезжала в приподнятом настроении, но не без обиды на институтское начальство. Ректор и декан дали отпуск на две недели меньше, чем хотела Н. Я. Мандельштам:
“Сонечка! Я страшно обрадовалась вашему голосу. Почему я волновалась? Неужели почувствовала, что директор сгрыз две недели? Это же срам чувствовать такие вещи! ‹…› А заметили, как я отомстила нашему ректору? – назвала его директором – рангом ниже… Скажите Петру Ивановичу, что я ничего… не повесилась и не обиделась…” [420]
420
Письмо Н. Я. Мандельштам С. М. Глускиной от 9 июля 1964 г. // МАА. Ф. 8. Оп. 1. Д. 1. Л. 14. Н. Я. просила отпуск с 1 июля по 25 августа 1964 г., но ректор И. В. Ковалев предоставил отпуск с 16 июня по 8 августа 1964 г. См.: Осип и Надежда. С. 415.
Впрочем, всё это было уже позади. “Я бросила работу! В Москве меня прописали, но жить негде. Скоро мне будет 65, и я чувствую себя цветочком”, – писала Н. Я. Мандельштам филологу А. В. Македонову в августе 1964 года [421] . Если с преподавательской работой действительно было покончено, то с Псковскими друзьями Н. Я. Мандельштам продолжала периодически видеться как в Пскове, так и Москве [422] .
421
Письмо Н. Я. Мандельштам А. В. Македонову от 24 августа 1964 г. // МАА. Ф. 8. Оп. 1. Д. 5. Л. 7.
422
См. письма Н. Я. Мандельштам С. М. Глускиной от 7 и 30 июня 1965 г., а также от 10 октября 1968 г. // МАА. Ф. 8. Оп. 1. Д. 1. Л. 41–42, 76; Глускина С. Вдова поэта.
После первых перестроечных публикаций мемуаров Н. Я. Мандельштам и признания ее роли в сохранении поэтического наследия О. Э. Мандельштама в провинциальных городах, где работала и жила вдова выдающегося поэта, начали интересоваться ее судьбой.
В последнее время в Пскове вышли как минимум три газетные публикации, посвященные жизни Н. Я. Мандельштам в Пскове. В двух из них утверждалось, что именно в Псков к Н. Я. Мандельштам приезжал А. И. Солженицын, факт, который не находит подтверждения в письмах Н. Я. к С. М. Глускиной. Кроме того, скромная преподавательница, переехавшая в Псков, изображена как знаменитость, хотя широкая известность в узких кругах придет к ней только в 1970-е годы, уже после публикации воспоминаний в тамиздате [423] .
423
Федоров В. Псков не заметил, как к одной из его жительниц приезжали Иосиф Бродский и Александр Солженицын // Псковская провинция. 2011. 7 декабря. С. 23.
Поэтому корректнее, на наш
Лариса Вольперт
ВСТРЕЧИ В ПСКОВЕ
В 1963 году я прошла по конкурсу на место старшего преподавателя кафедры русской литературы филологического факультета Государственного Псковского педагогического института, где, кроме курса истории европейской литературы, мне предстояло читать на французском отделении курс истории французской литературы на французском языке. Я вела “челночную” жизнь, приезжала в Псков на полнедели из Тарту, где был мой дом.
И вот в конце октября 1963 года (помню, что наступили сильные холода) заведующий моей кафедрой Е. А. Маймин рассказал о своем знакомстве с недавно прошедшей в институт по конкурсу вдове О. Мандельштама: “Очень интересный человек…кандидат наук…будет читать на английском языке историю английской литературы”. Подобный курс в институте читался впервые…и мне подумалось, что обменяться опытом было бы не бесполезно.
Евгений Александрович как будто уловил мою мысль: “Кстати, она интересуется шахматами. Слыхала о вас, знает, что вы трехкратная чемпионка СССР, и попросила меня передать вам приглашение навестить ее. Она живет неподалеку в одном из институтских корпусов”. Признаться, перед встречей я чувствовала себя неуверенно – главным образом из-за того, что слабо знала поэзию Мандельштама. В ту эпоху это, увы, было нормой, но как раз у меня был шанс познакомиться и поглубже: в библиотеке отца, страстного поклонника поэзии Серебряного века, хранилось третье издание сборника “Камень” (1923). Однако необходимость глубже овладеть французской поэзией отнимала все силы и время, и я лишь слегка успела однажды этот сборничек перелистать. Так что я входила в двухэтажный деревянный домик с редким для меня чувством робости и неуверенности.
Помню, что вид убогой комнатенки меня огорчил (позже я поняла, что это была, наоборот, удача: комнату бесплатно предоставил институт), зато обрадовала большая стопка дров около печки-буржуйки: важное преимущество, в комнате было тепло. Женщина небольшого роста, с грустным и умным лицом, сильным взглядом (она выглядела старше своих лет, не на 64 года), любезно встретила меня в дверях.
Она мгновенно освободила меня от всякой скованности, умело завязав разговор о шахматах. В этой области я чувствовала себя вполне уверенно и могла толково ответить на вопросы. Помню один из первых: “Почему, на ваш взгляд, женщины играют в шахматы намного слабее мужчин?” Я как раз незадолго до того сдала в журнал “64” статью, где среди прочего были размышления на эту тему, и смогла на вопрос, как мне кажется, толково ответить. Расстались дружески, с взаимной симпатией.
Темой второй встречи стал уже профессиональный интерес. Здесь обнаружилось полное единодушие: мы обе полагали, что студенческая аудитория (идет лекция по истории национальной литературы) должна владеть “данным” языком как родным. Только в этом случае можно предложить серьезное изучение словесности. Однако “наша” аудитория знает язык слабо, и в этом случае речь может идти не об изучении поэтики, а лишь о добавочном приеме – на материале литературы – изучения собственно языка (в ее случае – английского, в моем – французского).
Независимо друг от друга мы обе поняли, что во время каждой лекции на доске необходимо давать особый “словарь” литературоведческой лексики, который обязательно должен быть использован при ответе на экзамене. Мне этот “обмен опытом” показался весьма полезным, и смею думать, что и Надежда Яковлевна воспринимала нашу беседу в таком же духе.
Но уже во время третьей встречи выяснилось, что мы не во всем единодушны. Главное расхождение оказалось принципиальным: оно касалось оценки современных писателей. Я очень высоко ставила как художников Паустовского и Хемингуэя и буквально “опешила”, услышав резко негативную их оценку Надежды Яковлевны. Мол, Паустовский – “мямля с прекраснодушной, вялой, ложно-романтической критикой”, нисколько не опасной для властей, а Хемингуэй – и вовсе не “новатор”, пишет в традиции “устарелого реализма” и вообще – “слабый писатель”. Я попыталась выступить в их защиту, обосновать свое мнение, но мне это слабо удалось. Тон оппонента, как мне показалось, был слишком категоричным, с претензией на “истину в последней инстанции”, и желание организовать новую встречу несколько увяло.