Потерянная, обретенная

Шанель Катрин

Невзирая на физиологическое взросление, во мне еще не пробудился пол. Именно поэтому сведения о зачатии и рождении кажутся мне не более щекотливыми, чем сведения о том, что в реках водится рыба, что они впадают в моря, что некоторые из них зимой покрываются льдом. Если бы я была чуть более наблюдательна, то и своим умом дошла бы до истины, наблюдая за кошками, жившими в обители. Да, признаться, и крестьянки из ближайшей деревни проявляют по весне не больше благоразумия, чем эти пушистые прелестницы. Прогуливаясь в роще под вечер, можно видеть, как то одни, то другие кусты начинают шевелиться, в них мелькают белые нижние юбки, а временами показываются и смущенные раскрасневшиеся физиономии.

Но

все же откровенность подруги сослужила мне хорошую службу и в каком-то смысле была не менее полезна, чем ученые рассуждения Лонге, Крювелье, де Куртю и Пинара. Я больше не боялась Рене, мне удалось выйти из скорлупки, в которой я была заточена с самого рождения. И с той поры мы могли говорить обо всем, у нас уже не было секретов друг от друга. Она рассказала мне, что в саду дома на бульваре Осман ее мать, уже больная, закопала копилку дочери, тяжелый жестяной сундучок, набитый наполеондорами [3] . Рене тоже в самом скором времени намерена вырваться из приюта, откопать копилку и зажить в свое удовольствие. Хорошо было бы подцепить богатого мужа и вовсе никогда не работать, а шляпки отделывать исключительно для собственного удовольствия!

А я рассказала ей, что моя мать жива, что у меня есть брат, который воспитывается в другом месте, и скоро мы поедем ее искать, станем жить вместе и будем счастливы. Слова о матери Рене пропустила мимо ушей, а Октавом заинтересовалась, забросала меня вопросами.

– А он красивый? Высокий? У него такие ж глаза, как у тебя? Ты представишь нас друг другу? У меня еще никогда не было знакомых юношей…

Я обещаю непременно познакомить Рене с Октавом, но чувствую, что ее вопросы, ее неожиданно взрослые смешки меня смущают. Почему я так давно не говорила с братом? Мы стали редко встречаться, отдалились друг от друга до такой степени, что я даже не могу вспомнить, как он выглядит. Знаю только, что он неизменно добр и зовет меня Вороненком…

Я засыпаю с тяжелым сердцем и гудящей, словно пчелиный рой, головой.

Глава 5

Мы едем на повозке через лес: я, Рене, Луиза и наш возчик дядюшка Маливуар. Едем в ближайший город под названием Рубе. Он большой, его называют городом тысячи труб, потому что в нем множество фабрик, в том числе текстильная и трикотажная. Там мы должны купить несколько штук материй и привезти в обитель. Все мы в приподнятом состоянии духа. Дядюшка Маливуар – потому что в его корзине припрятано несколько бутылок, которые он намерен наполнить у своего кума-кабатчика самой лучшей смородиновой наливкой. Я – потому что никогда не бывала так далеко и сроду не видела ничего, кроме сада, рощи, реки, полей, кладбища. Рене тоже взбудоражена поездкой – она рассчитывает купить перьев для отделки шляпы. Шляпа у нее только одна, и сейчас она украшена целой клумбой маргариток.

Только Луиза выглядит недовольной. В последнее время она прихварывает, хотя ни на что не жалуется, кроме слабости, и даже, пожалуй, располнела. В этом году Луиза уезжала работать на фабрику в Рубе, но по неизвестной нам причине вскоре вернулась. Сестра Мари-Анж готовит для нее какую-то микстуру и очень жалеет, а сестра Агнесса говорит, что мы все должны молиться о спасении души Луизетты. Кое-кто из девчонок считает, что у Луизы заразная болезнь, потому что из общего дортуара ее перевели в отдельную келью. Но почему же тогда ее не положили в лазарет, где есть изолятор? Нет, это что-то другое. И если она так сильно больна, если не может работать в городе, то зачем поехала теперь с нами? Причем тайком, не спросившись у сестер! Я поняла это, когда она вышла на тропинку в роще и, не говоря ни слова, грузно уселась в низенькую повозку. Ботинки у нее

не зашнурованы, зато она сделала красивую прическу. Всю дорогу Луиза молчит и только морщится, когда нас подкидывает на ухабах. А мы с Рене смеемся.

Город производит на меня невероятное впечатление прямо с окраины: дома, смотрящие на нас люди в особенных, городских, как мне кажется, одеждах… А уж когда мы въезжаем на широкие мощеные улицы, где можно любоваться витринами магазинов, нарядными дамами и господами, точно сошедшими со страниц модных журналов, детьми, катящими перед собой обруч или подкидывающими звонко плещущие мячи, я совершенно теряюсь. Боюсь, рот у меня открыт, как у настоящей деревенщины. Рене, осматриваясь по сторонам, благосклонно кивает:

– А что, не так уж и плохо. Нет такого шику, как в Париже, но неплохо.

И вдруг спохватывается:

– Мое платье совершенно вышло из моды, какой позор! А шляпы! Смотри, Катрин, шляпы теперь украшают бантами. Ах, что за серебристый тайлер на этой даме, и юбки стали совсем простые… Смотри, она садится в автомобиль!

Автомобиль я вижу впервые в жизни. Изящная дама садится в него, точно в ванну, по самую шейку, и прикрывает глаза. У нее на руках крошечная собачка. Лицо дамы очень красиво. Вдруг я думаю: что, если это моя мать? Или не эта дама, а вон та… Вон та… Нет, нет, Октав говорил, что она нуждается и много работает. Значит, она не может быть одной из этих холеных, бездельных кукол. Вдруг мама сейчас в толпе работниц, идущих на смену? Или среди продавщиц, украшающих витрину магазина готового платья? Или случилось так, что она склонилась в эту минуту над шитьем и колет свои бедные тонкие пальцы иголкой?

– Ты что приуныла? – Рене толкает меня локтем. – Смотри по сторонам, а то скоро опять за высокие стены. Хоть свежего воздуху глотнуть!

Насчет свежего воздуха она, допустим, преувеличила. В деревне куда легче дышится, там под ногами земля и трава, а не булыжники. Над фабриками стоит дым, из-под стен одной из них вытекают ярко окрашенные ручейки воды – синий, красный, желтый. Смешиваясь, они образуют мутно-бурый поток. Но все же Рене права, надо смотреть по сторонам. Даже Луиза, выйдя из своей апатии, энергично вертит головой. Может быть, высматривает своих подруг с фабрики? Внезапно она соскакивает с возка и кричит:

– Я подожду вас тут!

Папаша Маливуар кивает и настегивает лошадь. Перед повозкой открывают ворота. На фабрике нас ждут и сразу ведут в контору. Маленький человечек с серым лицом кланяется нам – небрежно, но как взрослым! – и начинает заполнять какие-то бумаги. А рабочие во дворе уж грузят в повозку ткани.

– Прошу вас расписаться здесь, мадмуазель, – конторщик протягивает перо и переводит взгляд с меня на Рене и обратно. Рене делает шаг вперед, берет перо и ставит лихую подпись с завитушкой. Деловая часть поездки закончена, теперь у нас есть личное время. Можно погулять по городу и пообедать где-нибудь – сестры разрешили и даже дали немного денег, которые я храню в носовом платке. Папаша Маливуар предлагает прогуляться с ним до кабачка, который держит его кум, но потом призадумывается.

– Оно, пожалуй, молодым девицам не след ходить в такие места. Кум Филипон человек порядочный, спору нет, да только публика у него всякая собирается – и на язык не воздержаны, и руками могут озоровать…

– Не беспокойтесь, дядюшка Маливуар, мы скоротаем часок в каком-нибудь приличном кафе, а потом посмотрим витрины.

– Ну-ну. Только едва пробьет два часа, бегите во весь опор к фабрике. А то брошу вас здесь, и станете вы пением себе на хлеб зарабатывать!

Довольный своей немудрящей шуткой, дядюшка Маливуар удаляется, позвякивая бутылками в корзине.