Потерянная, обретенная

Шанель Катрин

– Что за чушь у тебя в голове! – наверняка сказала бы Рене, если бы узнала об этой глупенькой мечте. – Тебе нужно пореже ходить в кинематограф! Да твоя мать даже не присутствовала на твоем «погребении», не могла найти времени, чтобы похоронить своих детей! И ты думаешь, что она горюет?

Я знаю, что эта мечта глупа и ничтожна, но ничего не могу с собой поделать. Мама, мама! Как мне ее не хватает! Иногда я ощущаю ее присутствие рядом. Мне кажется, что у нас одни и те же мысли, мы совершаем одинаковые поступки. А временами я чувствую то, что могла бы чувствовать она… Но я себя одергиваю. Не стоит поддаваться болезненным фантазиям! Мне нужно хорошо учиться, продолжать получать стипендию, чтобы можно было

жить…

И я делаю все, что от меня зависит. В результате мы преуспеваем и даже начинаем откладывать деньги. Я учусь планировать бюджет так, чтобы нам хватало и на развлечения. Мы не ходим в те места, которые неприлично посещать юным девушкам, но обе обожаем театр. Как хороша исполнительница роли Мадлены Форестье! На ней костюмы от Дусе, а шляпки от какой-то совсем неизвестной мастерицы. Но какие это шляпки! Не вычурные и кричащие, а волшебным образом подчеркивающие божественную красоту ее лица. Я смотрю спектакль «Милый друг» шесть раз. Мне стыдно признаться, но долгое время я полагаю, что Дорзиа, что играла Мадлену, – моя мать. Ее ведь зовут Габриэль…

Рене с восторгом ходит в театр, но сердится, если я трачу деньги на книги. По ее мнению, в книгах нет ничего стоящего, а если желаешь блеснуть перед кавалером образованностью – возьми газету, в кофейне ее можно прочитать бесплатно. Там пишут рецензии на спектакли и романы, да какие люди – не нам чета! Нам же, бедным девушкам, нужно бегать на галерку или в синематограф. В синематографе даже лучше – там темно, и огрехи наших туалетов не бросаются в глаза. И мы не замечаем, что нам недостает всех тех модных аксессуаров, которыми блистают дамы в партере: перламутровых биноклей, вееров, бутоньерок…

Ох уж эти безделушки, веера и муфты! Париж влюблен в них. Даже самый изысканный туалет выглядит несовершенным без прелестных мелочей: изящной сумочки, шелкового зонтика, веера из перьев.

Веера! Рене влюблена в них без памяти! И может часами простаивать у витрины, вслух припоминая, какие веера были у ее матери. С цветами (ирисами, фиалками, лилиями), все в переплетающихся лианах или с одним огромным цветком мака, красота которого казалась порочной, ядовитой… Веер в виде павлина, рукоятка была раззолоченным телом птицы, и вдруг, ослепляя, разворачивался ее роскошный хвост… Были веера-опахала, расписанные великими художниками Ирибом и Барбье, – с нескромными сценами из гаремной жизни… На роскошном веере от Дювельруа крошечные японские гейши чем только не занимались под цветущей сакурой…

– Представь, раньше был в ходу язык веера, – вдохновенно шепчет Рене. – Мне мама говорила… Если дама перекладывала веер из руки в руку, то она хотела показать, что ревнует. Полузакрытый веер, прижатый к губам, означал «я жду поцелуя». А оброненный – «я вся в твоей власти».

– А что, она не могла сама сказать? – делано недоумеваю я.

– Катрин! – негодует Рене.

– А вдруг кавалер не знает этого языка? Так она и будет весь вечер ронять веер, словно умалишенная.

Рене хохочет и снова приникает к витрине. Только что в кино мы видели Мэри Пикфорд в роли бедной девушки. Она рассматривала в витрине прекрасную шляпку и вдруг получила ее в подарок от пастора. Досужие кумушки и святоши обвиняют пастора в развращении прихожанок, репутация девушки под угрозой, но тут все узнают правду. Умирающая мать девушки оставила пастору некоторую сумму, чтобы он время от времени делал сироте подарки. Правда выходит наружу, все счастливы, а у девушки есть шляпка ее мечты!

Вряд ли мать Рене, умирая, оставила такое завещание. Никто не торопится преподнести ей модный веер…

А в этом сезоне в моде веера фантази из перьев страуса марабу. Пушистые, необыкновенно нежные – словно облако, словно дыхание феи… Самые дорогие – белые, чуть подешевле – черные с зеленым отливом. Такими перьями щеголяют

самцы страуса. Но мы, пожалуй, могли бы позволить себе лишь простой веер, слегка отделанный красно-коричневым пером. Это одеяние самки, она куда скромнее кавалеров… Но Рене такой веер не хочет. Она со вздохом указывает на сине-зеленый, переливчатый, из перьев попугая. Рядом с ним нет таблички с ценой, но я догадываюсь, что покупка нам не по карману.

– Рене! Подумай о несчастной птице! Ее, такую красивую, убили ради того, чтобы сделать безделушку для парижской модницы!

– Может, и не убили, – ворчит Рене. – Просто выщипали хвост и отпустили. И теперь она летает где-то на воле и растит себе новый хвост. Хорошо бы и веера у дам отрастали, как хвосты у птиц!

Услышав наш разговор, хозяин лавки, краснолицый, очень кудрявый человек, оглушительно захохотал и предложил выбрать по вееру в подарок из большой коробки.

– Хорошо сказано, малютка, право же, хорошо сказано!

Любезно улыбаясь продавцу, Рене шепчет мне:

– Должно быть, там один старый хлам!

Но она неправа. Я выбираю себе бумажный веер с забавным рисунком: кошки на морском курорте, в полосатых купальных костюмах. Одни лезут в воду, другие играют в серсо и в мяч – чудо как весело! А Рене отыскивает веер, скромно декорированный по краю пестрыми перышками, и с непривычной робостью смотрит на продавца. Но он заворачивает «покупки» и раскланивается с нами с самым серьезным видом.

Но, увы, за остроумие нам больше ничего не дарят.

А прилавки манят. Перчатки! Перчатки на все случаи жизни! Белые шелковые для балов и приемов; длинные, выше локтя, к декольтированным платьям. Желтые кожаные для охоты. Черные – для скорбного повода. Кружевные, ажурные… Нежнейшие лайковые – на все случаи жизни! Мы можем о таких лишь мечтать. Строгий этикет предписывает благовоспитанной леди надевать перчатки еще дома, вдали от посторонних глаз, и потом стараться не обнажать руки без необходимости. Чтобы избежать конфуза, непременно надо иметь при себе сменную пару перчаток. Ха-ха! У нас с Рене две пары на двоих, в крайнем случае мы можем ими поменяться!

Конечно, есть девушки, которые и вовсе не носят перчаток. Молоденькие работницы, например. Но Рене об этом и слышать не хочет. Она протирает одеколоном свои перчатки из отбеленной замши (у меня простые нитяные, их можно стирать) и сквозь зубы клянет нашу бедность. А еще Рене приносит из мастерской обрезки шелка, ленточки, шелковые цветы и с огромным вкусом отделывает шляпки, так что на нас обращают внимание незнакомые барышни на улице. Также она мечтает купить нам зонтики-парасольки, которые недавно снова вошли в моду. Как и веера, они совершенно бесполезны работающей или учащейся девушке – ведь в утренние и обеденные часы, когда светские дамы совершают моцион для укрепления здоровья и аппетита, мы сидим в классных комнатах или мастерских. Солнце не имеет ни малейшего шанса добраться до наших физиономий. Но как прелестны эти зонты! Пышные кринолины, словно у модниц прошлых лет, держатся на тонких ручках из кости, бамбука, серебра. Зонты отделаны кружевами, бахромой, бантами. Но приближается зима, и мне удается отговорить Рене от такой сумасшедшей покупки. Нам ни к чему зонтики, пора подумать о теплой одежде. К счастью, викентианки не оставляют нас своими милостями – присылают с дядюшкой Маливуаром две теплые, простеганные на вате мантильки. У них есть одно-единственное достоинство – они теплые. А сколько чудес вокруг! Парижанки в тот год полюбили боа, толстые шарфы из меха и огромные муфты с отделкой из блестящих шнуров. Рене шумно сглатывала слюну, когда у витрин нам случалось столкнуться с разодетой по моде дамой. Я же чувствовала себя спокойно – меня удручал нелепый фасон и невыразительный цвет моей мантильи, но в песцах я вряд ли чувствовала бы себя комфортнее.