Потерянная, обретенная

Шанель Катрин

Вдоль дубовых панелей в ее кабинете расположены желтые шкафчики с выдвижными ящиками, помеченными буквами алфавита. Она встает, шелестя платьем по истертому ковру, открывает один из ящиков и вынимает тонкую книжицу.

– Дочери милосердия очень скрупулезно относятся к документам, – говорит она, как мне кажется, с иронией. – Ни одно доброе дело не останется не зафиксированным на бумаге. Тут, в этой книжке, все сведения о тебе. Согласно существующему порядку, я должна отдать ее тебе, когда ты будешь покидать приют. Но…

Она затягивается, спешит к столу и гасит свою папиросу, с силой вкручивая

в блюдце.

– Но, как я понимаю, этот день не за горами. Так что возьми. Если будет что-то непонятно, спрашивай.

Катрин Бонёр. Дата рождения. Вес. Рост. Мать – девица Габриэль Бонёр. Отец неизвестен.

– Габриэль! – шепчу я.

Конечно, я знала, что ее зовут именно так. Грубо раскрашенная статуэтка архангела, единственная ценность моего детства! Недаром я так любила ее!

Дальше идут сведения о моих болезнях, весе и росте. Никаких подробностей. Сухой официальный язык. Но ведь сестра Агнесса разрешила задавать вопросы.

Я поднимаю на нее глаза. Она смотрит ожидающе.

– Я родилась здесь?

– Нет, – быстро говорит она. – В клинике, в Рубе. При твоем рождении присутствовала сестра Анна. Сейчас она уже умерла, как ты знаешь. Она и привезла тебя сюда. Сестра Анна говорила об обстоятельствах твоего рождения, но немного.

Я закрываю глаза. Я слушаю ее надтреснутый голос, выговаривающий слова с ненужной отчетливостью – словно я снова за партой, а сестра Агнесса проводит занятие и расхаживает между рядами, заложив длинным пальцем нужное место в томике Евангелия. Передо мною, словно картинка в волшебном фонаре, встает прошлое.

Две девушки в приемном покое клиники. Их платья мокры от дождя. У одной под пышными складками юбки – живот, уже опустившийся в предродовом ожидании. Вторая поддерживает ее, но выглядит куда более испуганной. Она бросается к появившейся сестре милосердия:

– Она ведь еще не может родить? Ведь еще слишком рано…

– Сейчас будет доктор, – успокаивает ее сестра.

У той, второй, большие черные глаза и темные волосы. Она очень бледна, но стоит прямо. Сестра уводит ее по коридору. Все дальше и дальше… Дальше и дальше… Вторая девушка садится на скамью, роняет голову на руки и приготавливается ждать.

– Роды были преждевременными и происходили слишком быстро. Ребенок не плакал и не дышал, кожные покровы были синюшными, присутствовали все признаки удушья. Девочку положили в коробку и отнесли в подвал. Через несколько часов Габриэль Бонёр настолько пришла в себя, что покинула клинику самостоятельно. К тому же она заплатила только за помощь в родах, а не за содержание. И ушла. А наутро человек, занимавшийся, эм-м-м… захоронениями… обнаружил в подвале живого ребенка. Ребенок провел там всю ночь.

– Ребенок – это я? – уточняю зачем-то.

– Да, именно это я и имела в виду.

– А мой брат? У меня ведь был брат!

Сестра Агнесса удивляется.

– Но… тут ничего об этом не написано. Тебе сказала сестра Анна?

Я чувствую, что лучше согласиться.

– У Габриэль Бонёр была двойня. Но мальчик, который родился первым, тоже был…

Я гляжу в сторону и молчу.

«Мертв» – это слово падает на меня, будто камень.

– Не может быть, – говорю я.

– Отчего же? – вздыхает сестра Агнесса. – К сожалению,

очень даже может. Мне жаль.

Я закрываю глаза и вижу свою мать, ее запрокинутое осунувшееся лицо. У нее запеклись губы, глаза крепко зажмурены, но из-под ресниц струятся слезы. Рядом люди, но никто не говорит слов утешения, словно признавая ее право на горе. Я вижу старуху в длинном синем фартуке. Переваливаясь с ноги на ногу, она уносит вдаль по коридору неприятного вида длинный ящик…

– Вдруг он был жив? Как и я?

– Нет. Не думай об этом, девочка моя. Тебе надо думать о себе.

– Он был жив! – настаиваю я. – Его обнаружили и увезли в приют… В другой приют. Он вырос там и теперь…

Я вижу в глазах сестры Агнессы страх.

И вспоминаю ту ночь, когда мне удалось спасти обитель от пожара.

И слова, сказанные сестрой Анной:

«Я все вспоминаю, какая гроза была, когда она родилась. Она не дышала, а глаза были открыты… И никогда не кричала, как другие младенцы. Она так похожа на свою мать! Та тоже не кричала, даже рожая, не издала ни звука!»

Я беру себя в руки.

– Простите, сестра. Я сама не своя от волнения.

Как спокойно звучит мой голос!

– Понимаю, дитя мое. Пожалуй, и Лазарь был сам не свой, воскреснув из мертвых. Я не сравниваю тебя с Лазарем, но разве это не чудо? Ребенок, который из-за оплошности акушерки был принят за мертвого, проводит ночь в холодном подвале и не подхватывает даже насморка!

Рядом со своим мертвым братом, подумала я. Мы лежали рядом в этом ужасном ящике, может быть, обнявшись, как в утробе матери. Он отдал мне остатки своей жизни. Неудивительно, что я вижу его и говорю с ним до сих пор. Право же, ничего странного в этом нет.

Разумеется, если бы я поведала об этом сестре Агнессе, она бы сочла это очень странным…

– Мы предпринимали попытки найти твою мать. Сестра Анна, руководствуясь опытом многолетних наблюдений, знала, что девушки часто верно называют свое имя, но утаивают фамилию. Далее, пальцы твоей матери были исколоты, как это свойственно швеям. С ней была другая девушка, или близкая подруга, или сестра. Обе говорили, как говорят в Оверни. О, сестра Анна оказалась настоящим сыщиком! Ей надо было найти двух сестер-овернок, одну из которых зовут Габриэль. Она обошла множество швейных мастерских города, но не преуспела. Либо девушки были приезжими, нездешними, и уехали восвояси, либо работали не на фабрике, а на себя, негласно… Убедившись в тщетности своих поисков, сестра Анна привезла тебя в нашу обитель, где ты много лет была образцом кротости и прилежания. И вот не так давно все мы узнали о твоем беспримерном, похвальном поступке. Сестра Мари-Анж сказала, что ты хотела бы продолжить образование?

Не могу припомнить, чтобы я высказывала желание учиться. Но, вероятно, сестра Мари-Анж так поняла мое стремление читать запретные книги. Что ж, это неплохо.

– На сегодня, пожалуй, тебе достаточно новостей. Ступай, отдохни. Ты выглядишь очень усталой. У нас еще будет время поговорить, все обсудить. Иди, детка.

Ах, какое там «отдохни»!

В дортуаре рыдала Рене.

– Ты теперь уедешь, да? Я слышала… Я подслушивала…

– Это нехорошо, – пожурила ее я. – А чего ты плачешь?