Потерянная, обретенная
Шрифт:
– Уже хорошо. А теперь возьми у него бутылку из корзины. Там только наливка?
– Есть и водка. Может, это и вода, конечно, прозрачное.
– Вода – у дядюшки Маливуара? Я бы удивилась. Давай сюда. И тряпок принеси.
– Тряпки-то у меня откуда?
– Рене! У нас полная повозка тряпок!
Каждую штуку материи на фабрике заворачивают в мягкую, тонкую ткань вроде ситца, вероятно, чтобы предохранить от выцветания. Рене сдирает несколько тряпиц и снова бежит ко мне. Тем временем я, решившись, задираю юбки Луизы и замираю. Я видела картинки и схемы, но это… Это слишком
– Тянет… На горшок тянет, – смущенно бормочет она.
– Это хорошо, – облегченно выдыхаю я, найдя, наконец, за что зацепиться. – Это ребеночек хочет родиться и давит… Ну, туда.
– Ой-ей-ей, – воет Луиза.
Она вдруг необыкновенно ловко переворачивается и встает на четвереньки. Я что-то вижу… Что?
Святой Габриэль! Это же головка ребенка! Она то появляется между распухшими складками плоти, то снова скрывается, словно играет.
– Рене! – зову я. – Рене, он же вот-вот родится!
Но Рене не отвечает. Она сидит поодаль на травке, лицо у нее очень бледное, на лбу выступили крупные капли пота.
– Рене!
– Мне что-то нехорошо, – шепчет она. – Ты уж как-нибудь сама… Ой, кружится все…
У меня ничего не кружится – я стелю между напряженных ног Луизы кусок ткани. Не в силах ничем помочь, решаю не мешать. Насколько я могу судить, роды идут своим чередом, прямо по учебнику.
Головка снова показывается, я уже вижу затылок ребенка в мокром белесом пуху, шею, родничок волос и…
И сизую петлю пуповины, обвившую его шею.
– Луиза, – говорю я как можно более твердо и ласково. – Луиза, перестань тужиться! Слышишь?
Кажется, она меня слушается – или это просто кончилась схватка. Головка снова исчезла, видно только макушку. Руки у меня сильно трясутся. Что, если я поврежу ей что-нибудь? Что, если ребенок родится мертвым, задохнувшимся?
Но мне некогда предаваться раздумьям. Я хватаю бутылку водки и плещу себе на руки. А потом наклоняюсь над Луизой и втискиваю ладонь туда, где только что видела головку ребенка.
Мне повезло – у меня чувствительные руки. Несмотря на страшное сердцебиение, от которого меня словно подбрасывает, я ощущаю под пальцами голову ребенка, и шею, и тугую петлю пуповины. Я тяну ее, но она очень скользкая, сидит плотно. У Луизы снова начинается схватка – чудовищная, неподвластная уму природная сила стискивает мне руку, мне кажется, что пальцы вот-вот будут сломаны… Как ребенок переносит это чудовищное давление? Как он выдерживает?
Каким-то хитрым образом я подкручиваю петлю, и она соскакивает, мягко ускользает в глубь тела Луизы, и я наконец-то освобождаю руку. Луиза вопит, раскачиваясь и упираясь лбом в землю, и вдруг ребенок просто вываливается из нее. Это мальчик, насколько я могу судить. Он очень маленький. Он лежит на куске материи и не шевелится. От его живота пуповина все еще уходит в Луизу.
– Ох ты, господи! – стонет у меня за спиной Рене. Кажется,
– Дай… Дай его мне!
У нее еще не восстановилось дыхание, слезы блестят на глазах, и все-таки она очень красивая. Я заворачиваю ребенка в тряпку и подаю ей. Потом вспоминаю, что у меня есть еще одно дело, поливаю водкой нож папаши Маливуара, который преспокойно храпит на козлах, отрезаю узкую полосу ткани от своего носового платка и перевязываю пуповину. Вдруг Луиза ахает:
– Что это? Снова? Еще один? Нет, не может быть!
И правда – не может. Это из нее выходит послед – целый, округлый, похожий на свиную печень, – и вытекает довольно много крови. Но я спокойна, потому что знаю: это нормально, так и должно быть.
На меня наваливается ужасная усталость. Я больше ничего не могу. Мне хочется лечь в траву, заснуть и спать двое суток подряд. Или прямо тут умереть. Непонятно, почему они решили, что это мне по силам. Где это слыхано, чтобы девушки моего возраста самостоятельно принимали роды!
– Теперь сами, – говорю я и валюсь в траву.
И действительно, все как-то улаживается. Мне больше ничего не надо делать. Рене расталкивает Маливуара, который обалдело таращит на нас глаза. Помогает Луизе взобраться на повозку. Усаживает ее так, чтобы и им с ребеночком было удобно, и ткани не испортились от неожиданного соседства. Отвязывает лошадь.
Я ничего этого не вижу. Я говорю со своим братом Октавом. Он сидит рядом на траве и смотрит на меня весело и ласково. И я ощущаю его взгляд как солнечный свет.
– Ты отлично справилась, Вороненок, – говорит он.
– Октав, – шепчу я. У меня нет голоса, но я знаю, он все поймет по движению губ. – Где ты был? Почему не приходил так долго?
– Я всегда был здесь, – отвечает брат. – Я всегда с тобой. Разве ты не чувствуешь?
– Возьми меня за руку, – прошу я.
– Катрин, – зовет меня Рене. – Катрин, как ты себя чувствуешь?
– Иди сюда, – отвечаю я шепотом.
– Что? Не слышу. Ты можешь двигаться?
Разумеется, я могу двигаться, что она, смеется, что ли?
– Рене, иди сюда. Я познакомлю тебя с моим братом…
– Что?
Оглохла она, что ли?
– Это мой брат Октав. Я говорила тебе о нем.
– Катрин… Тут нет никого, кроме нас. Ты переутомилась, бедняжка моя. Тебе нужно лечь.
В самом деле, Октава рядом нет. Но моя рука еще чувствует прикосновение его руки. Рене, поддерживая, ведет меня к повозке, иначе бы я упала.