Потоп

Сенкевич Генрик

Когда братья, после официальной встречи, остались наконец одни, Януш схватил Богуслава в объятия и стал повторять взволнованным голосом:

— Вот ко мне и молодость вернулась! Вот ко мне и здоровье вернулось! Но князь Богуслав посмотрел на него пристально и сказал:

— Что с вами, ваше сиятельство?

— К чему титулы, раз нас никто не слышит… Что со мной? Болезнь меня изводит, и я, наконец, свалюсь, как подгнившее дерево. Но это пустяки. Как моя жена и как Марыська?

— Обе уехали из Таурогов в Тильзит. Обе здоровы, а Мари — как

розовый бутон; она станет прелестной розой, когда расцветет! Ma foi! Более красивой ноги во всем свете нет, а волосы у нее до самой земли.

— Она показалась тебе такой красивой? Это и хорошо. Господь внушил тебе мысль сюда приехать! У меня лучше на душе, когда я тебя вижу… Ну, какие же вести ты мне привозишь? Что курфюрст?

— Ты знаешь, что он заключил союз с прусскими городами?

— Знаю.

— Но они ему не очень верят. Гданьск не хотел принять его гарнизона… У немцев есть чутье!

— И это знаю. А ты не писал к нему? Что он о нас думает?

— О нас? — рассеянно повторил Богуслав.

И стал разглядывать комнату, потом встал; князь Януш думал, что он чего-нибудь ищет, но он подбежал к зеркалу, стоявшему в углу, и, повернув его к свету, стал ощупывать лицо и наконец сказал:

— У меня кожа немного потрескалась с дороги, но это до завтра пройдет… что курфюрст думает о нас? Ничего… Он писал мне, что нас не забудет.

— То есть как это — не забудет?

— У меня письмо с собой, я тебе его покажу… Он пишет, что, чтобы ни случилось, он нас не забудет… А я ему верю, так как это в его интересах. Курфюрсту столько же дела до Речи Посполитой, сколько мне до старого парика, и он охотно отдал бы ее Швеции, если бы мог зацапать Пруссию. Но могущество шведов начинает его беспокоить, и ему хочется на будущее время иметь готового союзника, и он у него будет, если ты сядешь на литовском троне.

— Дал бы Бог… Я не для себя хочу трона!

— Всей Литвы сначала выторговать не удастся, но для начала довольно было бы Белой Руси и Жмуди.

— А шведы?

— Шведы будут рады защититься нами с востока.

— Ты мне бальзам вливаешь в душу…

— Бальзам, ага… Какой-то чернокнижник в Таурогах хотел продать мне бальзам, о котором он говорил, что если им натереться, то можно не бояться ни сабли, ни шпаги, ни копья. Я велел натереть его самого и ударить его копьем; вообрази: копье прошло насквозь.

Князь Богуслав захохотал, показывая при этом белые, как слоновая кость, зубы. Но Янушу не понравился этот разговор, и он опять заговорил о политике.

— Я послал письма к шведскому королю и ко многим нашим сановникам, — сказал он. — Ведь и ты должен был получить письмо через Кмицица.

— Постой! Ведь я, отчасти, по этому делу и приехал. Что ты думаешь о Кмицице?

— Это горячий, шальной человек, не выносящий узды, но один из тех редких людей, которые служат нам верно.

— Несомненно, — ответил Богуслав, — я по его милости чуть не попал в царство небесное.

— Как так? — спросил с беспокойством Януш.

— Говорят, что,

если тебе затронуть желчь, у тебя сейчас же бывает удушье. Обещай мне, что ты будешь слушать терпеливо и спокойно, а я расскажу тебе о твоем Кмицице нечто такое, что даст тебе возможность узнать его лучше, чем ты знал его до сих пор.

— Хорошо, я буду терпелив, но поскорее к делу.

— Я каким-то чудом вырвался из рук этого воплощенного дьявола, — ответил князь Богуслав.

И он начал рассказывать обо всем, что произошло в Павлишках.

Каким-то чудом с князем Янушем не случилось припадка астмы, хотя вид его был такой, будто с ним вот-вот случится удар. Он весь дрожал, скрежетал зубами, закрывал рукой глаза, наконец воскликнул хриплым голосом:

— Так! Хорошо! Он забыл только, что его зазноба здесь в моих руках…

— Да подожди ты, ради бога, и слушай дальше, — ответил Богуслав. — Я расправился с ним по-рыцарски, и, если я этим приключением не буду хвастать, то только потому, что мне стыдно: как я мог дать провести себя этому наглецу. Я, про которого говорят, что в интригах и в хитрости я не имею себе равных при всем французском дворе! Но это неважно… Я думал раньше, что убил твоего Кмицица, между тем у меня теперь есть доказательства, что он жив.

— Это ничего. Мы его найдем. Мы его откопаем, хотя бы из-под земли. А пока я нанесу ему такой удар, который будет для него больнее, чем если бы с него живьем кожу содрали.

— Никакого удара ты ему не нанесешь, а только повредишь своему здоровью. Слушай! Когда я ехал сюда, я заметил какого-то человека, который ехал верхом и все время держался около моей коляски. Я заметил его потому, что лошадь у него была серая, в яблоках, и велел его наконец позвать: «Куда едешь?» — «В Кейданы». — «Что везешь?» — «Письмо к пану воеводе». Я велел подать себе письмо, и так как секретов между нами нет, то я прочел. Вот оно!

Сказав это, он подал князю Янушу письмо Кмицица, написанное в лесу в то время, когда он с Кемличами отправлялся в дорогу.

Князь пробежал его глазами, скомкал в бешенстве и наконец воскликнул:

— Правда! Видит Бог, правда! У него мои письма, а в них такие вещи, которые не только наведут шведского короля на подозрение, но и оскорбят его смертельно…

Тут с ним случился припадок икоты, а потом удушья. Рот его широко открылся, губы ловили воздух, руками он разрывал ворот; князь Богуслав, видя это, захлопал в ладоши, и, когда прибежали слуги, он им сказал:

— Спасайте князя-гетмана, а когда он опять придет в себя, попросите его прийти ко мне; я пока немного отдохну.

И он вышел.

Через два часа Януш, с глазами, налитыми кровью, с распухшими веками и посиневшим лицом, постучал в комнату Богуслава. Богуслав принял его, лежа на постели, с лицом, смоченным миндальным молоком, которое должно было придавать коже мягкость и блеск. Без парика, без грима, лишь с подрисованными бровями, он казался гораздо старше, но князь Януш не обратил на это внимания.