Потоп
Шрифт:
— Я пришел к тому заключению, что Кмициц не может опубликовать этих писем, так как, если бы он сделал это, он сам бы вынес смертный приговор этой девочке. Он это прекрасно понял, так как только этим способом он может держать меня в руках, но зато и я не могу ему отомстить, и это терзает меня так, точно у меня огонь в груди.
— Но эти письма надо будет во что бы то ни стало получить обратно.
— Но каким же образом?
— Ты должен послать к нему какого-нибудь ловкого человека; пусть он поедет, пусть подружится с ним и при первом удобном случае похитит письма, а его самого пырнет ножом. Надо будет только пообещать большую награду.
— Но кто же за это возьмется?
— Будь
— А нужно будет достать своего, так как иностранцев он будет остерегаться.
— Тогда предоставь это дело мне, может быть, я найду кого-нибудь в Пруссии.
— Эх, вот если бы его захватить живьем и отдать мне в руки. Я отплатил бы ему за все сразу. Говорю тебе, что дерзость этого человека переходит всякие границы. Я потому его и выслал, что он меня ни капли не боялся и чуть не с кулаками на меня лез из-за всякого пустяка, во всем навязывая свою волю. Чуть не сто раз я готов был отдать приказ расстрелять его, но… не мог, не мог.
— Скажи, пожалуйста, он действительно наш родственник?
— Он родственник Кишкам, а через них и нам.
— Во всяком случае это дьявол… И очень опасный противник!
— Он? Ты бы мог приказать ему ехать в Царьград, свергнуть с трона султана, оборвать бороду у шведского короля и привезти ее в Кейданы! Что он тут выделывал во время войны!
— Это и видно. А он поклялся нам мстить до последнего издыхания. Слава богу, я проучил его и показал, что с нами не так-то легко бороться. Согласись, что я с ним расправился по-радзивилловски, и, если бы какой-нибудь французский кавалер мог похвастать подобным происшествием, он бы лгал о нем по целым дням, делая маленькие передышки для обеда, сна и поцелуев; стоит французам сойтись, как они начинают лгать наперебой, так что солнцу стыдно светить…
— Правда, ты его проучил! Но я бы предпочитал, чтобы этого не случалось.
— А я бы предпочитал, чтобы ты выбирал себе лучших слуг, которые имели бы больше почтения к радзивилловским костям.
— Ах, письма, письма!
Братья минуту помолчали, наконец Богуслав заговорил первый:
— Что это за девушка?
— Панна Биллевич.
— Биллевич или не Биллевич, это решительно все равно. Я не об имени спрашиваю, а о том, красива ли она?
— Я на это не обращаю внимания, но должен сказать, что и польская королева могла бы позавидовать такой красоте.
— Королева польская? Мария-Людвика? Во времена Сен-Марса [27] она, может быть, и была красива, а теперь собаки при виде ее воют. Если твоя Биллевич тоже такая, то ты можешь ее спрятать. Но если она действительно красива, тогда дай мне ее в Тауроги, и я уж вместе с ней придумаю, как отомстить Кмицицу.
Януш на минуту задумался.
— Я не дам тебе ее, — сказал он наконец, — потому что ты ее возьмешь силой, а Кмициц тогда опубликует письма.
— Я стану брать силой какую-нибудь вашу наседку?! Хвастать не хочу, но скажу только, что я и не с такими имел дело, а все же никогда не насиловал. Раз только это было во Фландрии… Она была уж очень глупа… Дочь ювелира… Потом подошли испанские солдаты, и она досталась им.
27
Анри-Куафье де Рюзэ, маркиз Cinq-Mars — фаворит Людовика XIII (1620–1642). (примеч. переводчика).
— Ну так ты этой девушки не знаешь… Она из хорошего дома, ходячая добродетель, можно подумать, монашенка!
— И с монашенками имел дело…
— Кроме того, эта девушка нас ненавидит,
— Тогда я постараюсь о том, чтобы размножить сторонников короля!
— Это невозможно, потому что Кмициц опубликует письма. Я должен ее беречь как зеницу ока до поры до времени. Потом я отдам ее тебе или твоим драгунам, это мне все равно.
— Я даю тебе рыцарское слово, что не буду по отношению к ней прибегать к насилию, а слова, которые я даю честным образом, я всегда сдерживаю. В политике — другое дело! Мне было бы даже стыдно, если бы я ничего не мог поделать с ней добром!
— И не поделаешь!
— В худшем случае она меня ударит по лицу, а от женщины это не позорно… Ты едешь на Полесье, что же ты будешь с ней делать? С собой ее не возьмешь, здесь не оставишь, так как сюда придут шведы, а нужно, чтобы она всегда была у нас в руках. Разве не лучше будет, если я возьму ее в Тауроги… А к Кмицицу я пошлю не разбойника, а нарочного с письмом, в котором напишу: отдай мне письма, я тебе отдам девушку.
— Правда, — сказал князь Януш, — это способ хороший.
— Если же я, — продолжал Богуслав, — отдам ему ее не совсем такой, какой взял, то это и будет началом мести.
— Но ведь ты дал слово не прибегать к насилию?
— Дал и скажу еще раз, что я бы этого постыдился.
— Тогда тебе придется взять и ее дядю, мечника россиенского, который гостит с нею здесь.
— Не хочу! Здешняя шляхта в сапоги солому кладет, а я этого совершенно не выношу.
— Она одна не захочет ехать.
— Мы это еще увидим… Пригласи их сегодня к ужину, я ее посмотрю и тогда решу, стоит ли с ней возиться и как это сделать. Ради бога, не говори ей только о поступках Кмицица, так как это подняло бы его в ее глазах и укрепило бы ее верность ему. И за ужином ты не поправляй меня, что бы я ни говорил.
Князь Януш махнул рукой и вышел, а князь Богуслав подложил руки под голову и погрузился в раздумье.
VIII
К ужину кроме мечника россиенского и Оленьки были приглашены также наиболее заслуженные офицеры кейданских войск и несколько придворных князя Богуслава. Сам он появился таким разряженным и великолепным, что с него не сводили глаз. Его парик был искусно завит волнистыми буклями; лицо нежностью кожи напоминало молоко и розы. Усы были как шелковые, глаза горели, как звезды. Он был одет во все черное, кафтан был сшит из суконных и шелковых полос, рукава с разрезами застегивались вдоль руки. Вокруг шеи у него был широкий воротник из великолепных брабантских кружев, огромной стоимости, и такие же манжеты на руках. На груди свешивалась золотая цепь, а с правого плеча вдоль всего кафтана шел темляк из голландской кожи, так густо унизанный брильянтами, что был похож на поток искрящегося света. Брильянтами горела и рукоятка шпаги, в пряжках его туфель сверкало два огромных алмаза величиной с лесной орех. Вся фигура его была великолепна, необычайно благородна и прекрасна.
В одной руке он держал кружевной платок, а другой поддерживал повешенную на рукоятку шпаги шляпу, украшенную черными страусовыми перьями необычайной длины.
Все, не исключая князя Януша, смотрели на него с изумлением и восторгом. Князю-воеводе вспомнились его молодые годы, когда он точно так же затмевал всех при французском дворе красотой и богатством. Годы эти были уже далеко, но теперь гетману казалось что он воскрес в этом блестящем кавалере, который носил то же имя.
Князь Януш повеселел и, проходя мимо, коснулся указательным пальцем груди брата.