Потоп
Шрифт:
Но теперь он скоро овладел собой и снова спросил капитана Фреда:
— А хорошие войска у Чарнецкого?
— Я видел несколько несравненных полков, у них всегда конница прекрасная.
— Должно быть, эти самые полки и напали на нас с таким бешенством под Голембом… Ну а сам Чарнецкий весел, бодр?
— Так весел, точно это он разгромил нас под Голембом! Теперь они, должно быть, еще больше воспрянули духом, — уже забыли о голембской битве и хвастают красичинской победой. Ваше королевское величество! Я повторил вам то, что мне сказал Чарнецкий; но, когда я уже уезжал, ко мне подошел один из старшин, какой-то здоровенный старик, и сказал, что
— Ну, это неважно! — ответил Карл-Густав. — Чарнецкий не разбит и уже собрал свои силы — вот главное. Тем скорее мы должны идти вперед, чтобы настигнуть этого польского Дария… Вы можете идти… Войску скажите, что эти полки погибли от рук мужиков в болотах. Идем вперед!
Офицеры ушли. Карл-Густав остался один. Он глубоко задумался. Неужели победа под Голембом не дала никаких результатов, не изменила положения дел, а, наоборот, могла усилить только отпор во всей стране?
В присутствии войска и генералов Карл-Густав всегда держался самоуверенно, но, когда он оставался один и раздумывал об этой войне, которая началась так счастливо, а теперь делалась все труднее, им овладевали сомнения. Все складывалось как-то странно. Он часто не видел выхода и не мог предугадать конца. Иногда ему казалось, что он очутился в положении человека, который, сойдя с морского берега в воду, чувствует, что с каждым шагом опускается все глубже и скоро совсем потеряет почву под ногами.
Но он верил в свою звезду. Он и теперь подошел к окну, чтобы посмотреть на нее: она занимала самое высокое место в созвездии Медведицы и сияла ярче всех. Небо было ясно, и она горела ярко, мерцая то голубым, то красным светом; только ниже, на темной лазури неба, чернела, как змея, какая-то одинокая туча, от которой вытягивались какие-то ленты, похожие на щупальца морского чудовища, и, казалось, все приближались к королевской звезде.
II
На следующий день, на рассвете, король двинулся в поход и пошел к Люблину. Там он получил известие, что пан Сапега, разбив Богуслава, идет со значительным войском, обошел Люблин и, оставив в нем только гарнизон, сам двинулся дальше.
Ближайшей целью этого похода было теперь Замостье; если бы ему удалось занять эту могучую крепость, у него была бы непоколебимая опора для дальнейшей войны; крепость дала бы ему такой перевес, что он мог бы смело ожидать счастливого окончания войны. О Замостье ходили разные толки. Поляки, остававшиеся еще при Карле, утверждали, что Замостье — самая сильная крепость во всей Речи Посполитой, и в доказательство говорили, что она задержала все силы Хмельницкого.
Но Карл заметил, что поляки далеко не были искусны в сооружении крепостей и считают сильными такие крепости, которые в других странах едва могли бы быть причислены к третьеразрядным; он знал также и то, что ни в одной крепости не было достаточного оборудования, то есть ни насыпей, ни валов, содержимых в надлежащем виде, ни орудий. Поэтому и Замостье его не очень беспокоило. Он рассчитывал также и на гипноз своего имени, на славу непобедимого вождя и, наконец, на переговоры. Переговорами, которые в Речи Посполитой мог вести каждый магнат, Карл до сих пор добился большего, чем оружием. Как человек дальновидный и любящий знать, с кем имеет дело, он старательно собирал все
Ян Сапега, который, к великому огорчению воеводы витебского, изменой своей позорил еще имя Сапег, мог больше других сообщить королю о старосте калуском. Они совещались по целым часам. Сапега, впрочем, не Думал, чтобы королю легко удалось переманить на свою сторону владельца Замостья.
— Деньгами его не искусить, — говорил пан Ян, — ибо он сам несметно богат! Почестей он не ищет и не искал их даже тогда, когда они сами его искали… Что касается титулов, то я сам слышал, как он обрушился на Нойерса, секретаря королевы, за то, что тот, обращаясь к нему, сказал: «Mon prince» [49] . «Я не prince, — отвечал он, — но у меня в Замостье бывали в плену и герцоги!» Хотя, правду говоря, они были в плену не у него, а у его деда, которого наш народ называет великим.
49
Князь (фр.).
— Лишь бы он открыл мне ворота Замостья, а я уж предложу ему нечто такое, чего не мог бы предложить ни один польский король.
Сапеге неудобно было спрашивать, чего же не мог предложить польский король, но Карл понял его взгляд и, откидывая, по обыкновению, рукой свои волосы, сказал:
— Я предложу ему Люблинское воеводство как независимое княжество, корона соблазнит его. Никто из вас не устоял бы против такого искушения, даже теперешний воевода виленский.
— Щедрость вашего королевского величества безгранична, — ответил, не без оттенка иронии в голосе, Сапега.
А Карл-Густав ответил со свойственным ему цинизмом:
— Даю, что не мое! Сапега покачал головой:
— Он не женат, и у него нет сыновей. Корона может соблазнить только того, кто может завещать ее потомству.
— В таком случае, что же вы мне посоветуете?
— Я думаю, что больше всего можно будет достигнуть лестью. Он не очень хитроумен, и его прекрасно можно провести. Надо уверить его, что только от него одного зависит успокоение Речи Посполитой, что он один только может избавить ее от войны, несчастий и бедствий, — если только он откроет ворота. Если рыба проглотит этот крючок, то мы будем в Замостье, а иначе — нет.
— В крайнем случае останутся пушки!
— Гм! На них в Замостье найдется чем ответить. Тяжелых орудий там немало, а мы должны еще за ними посылать, что при нынешней распутице невозможно.
— Я слышал, что пехота у них недурна, но мало конницы.
— Конница нужна только в открытом поле. Впрочем, раз Чарнецкий, как оказывается, не разбит, он может дать два, три полка.
— Вы видите во всем только одни затруднения.
— Но зато неизменно верю в счастливую звезду вашего величества! — ответил Сапега.
Однако пан Ян был прав, предвидя, что Чарнецкий снабдит Замостье конницей, необходимой для разведок и собирания известий. У Замойского конницы было достаточно, и он в ней совсем не нуждался, но каштелян киевский нарочно послал в крепость два полка, которые особенно пострадали под Голембом, именно: шемберковский и ляуданский, чтобы они отдохнули и переменили измученных лошадей. Себепан принял их очень радушно, а когда узнал, какие знаменитые рыцари прибыли к нему, он превозносил их до небес и каждый день приглашал к столу.