Потоп
Шрифт:
Но кто опишет радость княгини Гризельды, когда она увидела пана Скшетуского и пана Володыевского, лучших полковников ее великого мужа. Они оба упали к ее ногам, проливали обильные слезы, и она сама не могла удержать рыданий. Сколько воспоминаний соединяли их с теми давно прошедшими временами, когда муж ее, слава и радость народа, был полон жизни, могучей рукой управлял дикой страной и, как Юпитер, одним движением бровей вселял страх в сердца варваров. Все это было так недавно, а где теперь все? Владыка в гробу, страна его в руках варваров, а она, вдова, сидит теперь здесь, на развалинах счастья и величия, и проводит жизнь в тоске и молитве. В воспоминаниях этих радость была так перемешана с горечью, что
— Если бы был жив наш князь, — сказал Скшетуский, — тогда другими были бы судьбы Речи Посполитой. Казачество было бы уничтожено, Заднепровье осталось бы за Речью Посполитой, а шведы были бы сейчас разгромлены. Но Бог судил иначе и захотел покарать нас за грехи…
— Дай Бог, чтобы в лице пана Чарнецкого мы нашли нового защитника! — сказала княгиня Гризельда.
— Так оно и будет! — воскликнул Володыевский. — Как наш князь был головою выше всех других панов, так он выше всех полководцев. Я знаю обоих панов гетманов коронных и пана Сапегу литовского. Это великие воины, но в Чарнецком есть что-то необыкновенное — это орел, а не человек. Он ласков, но все его боятся. Ба! Даже пан Заглоба в его присутствии забывает свои шутки! А как он ведет войско — это уму непостижимо! Великий воин народился в Речи Посполитой.
— Мой муж, знавший его еще полковником, предсказывал ему великую будущность! — сказала княгиня.
— Я слышал даже, что он хотел искать себе жену при нашем дворе, — вставил Володыевский.
— Я не помню, чтобы об этом был разговор, — возразила княгиня. Этого она не могла помнить, так как ничего подобного никогда не было;.
Володыевский схитрил: он хотел перевести разговор на фрейлин княгини и узнать что-нибудь о панне Анне Божобогатой. Спросить прямо у княгини он считал неприличным и слишком фамильярным по отношению к княгине. Но хитрость не удалась. Мысли княгини снова вернулись к воспоминаниям о муже и казацких войнах, а маленький рыцарь подумал: «Может, Ануси тут нет уже несколько лет!» — и больше не спрашивал.
Он мог расспросить о ней офицеров, но и его мысли были заняты теперь другим. Каждый день получались известия, что шведы приближаются, и все готовились к обороне. Скшетуский и Володыевский были назначены на стены, как офицеры, хорошо знавшие войну и тактику шведов. Пан Заглоба подбодрял всех и рассказывал о неприятеле тем, кто его еще не видел, а таких среди солдат Замойского было много, так как шведы до сих пор не доходили еще до Замостья.
Заглоба мигом разглядел насквозь старосту калуского, который его очень полюбил и всегда обращался к нему за советами, тем более что слышал от княгини Гризельды, что и князь Еремия уважал Заглобу и называл его «vir incomparabilis» [50] . Каждый день за столом Заглоба рассказывал о прошлом, о войне с казаками, об измене Радзивилла и о том, как он вывел в люди пана Сапегу.
50
Несравненный муж.
— Я советовал ему, — говорил он, — носить в кармане конопляное семя и есть понемногу. Так он к нему привык, что то и дело вынет зерно, разгрызет, мякоть съест, а шелуху выплюнет. Ночью, только лишь проснется, — сейчас же ест. С тех пор он так поумнел, что самые близкие его не узнают.
— Как же это так? — спросил староста калуский.
— В конопле содержится масло, а всем известно, что масло в голове — необходимейшая вещь.
— Да ведь масло идет в желудок, а не в голову! — возразил
— Est modus in rebus! [51] — ответил Заглоба. — Надо пить побольше вина: масло, как более легкое, всегда будет наверху, а вино, которое всегда бросается в голову, поднимет с собой и масло. Этот секрет мне известен от Лупула, валахского господаря, после которого, как вам известно, валахи хотели избрать меня на престол; но султан, предпочитавший господарей, у которых не могло бы быть потомства, поставил мне такие условия, на которые я не мог согласиться…
— Вы, должно быть, сами ели много конопляного семени? — спросил Себепан.
51
Здесь: на все есть свое средство (лат.).
— Я не нуждался, но вашей вельможности советую от всего сердца! — ответил Заглоба.
Многие, услышав эти смелые слова, испугались и думали, что староста обидится; но он или не понял, или не хотел понять и только улыбнулся и спросил:
— А подсолнечные зерна могут заменить конопляное семя?
— Могут, — ответил Заглоба, — но так как подсолнечное масло тяжелее конопляного, то вино надо пить крепче, чем то, которое мы пьем сейчас.
Староста понял, в чем дело, и велел принести самых лучших вин. Наступило общее веселье. Пили за здоровье короля, за здоровье хозяина и пана Чарнецкого. Пан Заглоба разошелся так, что никому не давал сказать ни слова. Он распространялся о голембской битве, в которой действительно отличался, хотя, служа в ляуданском полку, и не мог поступить иначе. А так как от пленных шведов из полка Дюбуа узнали о смерти принца Вальдемара, то ответственность за его смерть пан Заглоба принял на себя.
— Эта битва пошла бы иначе, — говорил он, — если бы я накануне не уехал в Баранов, к канонику, и Чарнецкий, не зная, где я, не мог со мной посоветоваться. А может быть, и шведы прослышали, что у каноника прекрасный мед, и потому подошли к Голембу. Когда я вернулся, было уже поздно, король уже наступал, и надо было ударить на шведов. Мы пошли в огонь, но что делать, если ополченцы тем показывают свое отвращение к неприятелю, что поворачиваются к нему спиной! Не знаю, как пан Чарнецкий без меня обойдется.
— Обойдется! Не бойтесь! — сказал Володыевский.
— И я знаю почему! Король шведский предпочитает гнаться за мной в Замостье, чем искать его на Висле. Я не отрицаю, что Чарнецкий хороший солдат, но когда он начнет крутить свою бороду и смотреть своими рысьими глазами, то самому заслуженному офицеру кажется, что он не офицер, а солдат. Он не обращает внимания на чин, вы сами были свидетелями, как он велел Жирского волочить по майдану привязанным к лошадям за то только, что тот не дошел со своим отрядом до того места, куда ему было приказано. Со шляхтой, мосци-панове, надо обращаться по-отечески. А скажешь ему: «Пан брат, иди туда-то», да растрогаешь его, да помянешь о бедствиях отчизны, и он пойдет дальше, чем любой солдат, служащий ради жалованья.
— Шляхтич — шляхтичем, а война — войной! — отозвался староста.
— Вы это очень тонко сказали! — ответил Заглоба.
— Но, в конце концов, Чарнецкий подстроит штуку Карлу, — заметил Володыевский, — я был не на одной войне и могу об этом судить.
— Раньше Чарнецкого мы сами подстроим ему штуку под Замостьем, — возразил староста, выпячивая губы, грозно тараща глаза и подбочениваясь. — Ба! Что мне? Кого в гости прошу, тому и отворю двери.
И пан староста засопел, стал ударять коленями в стол, откинувшись назад, вертеть головою, сверкать глазами и говорить, по привычке, с некоторой грубоватой небрежностью.