Потоп
Шрифт:
Все изумились, услышав это. Изумился и пан староста. Форгелль обвел всех торжествующим взглядом, как вдруг среди глубокой тишины раздался голос Заглобы, стоявшего тут же за старостой.
— А вы обещайте королю шведскому Нидерланды! — сказал он по-польски. Пан староста недолго думая хлопнул себя по бедрам и выпалил по-латыни на всю залу:
— А я дарю его королевскому величеству Нидерланды!
И в ту же минуту весь зал дрогнул от единодушного взрыва хохота. Животы и кушаки на животах тряслись от смеха; одни хлопали в ладоши, другие шатались, точно пьяные. Смех не умолкал. Форгелль побледнел; он грозно наморщил брови, но ждал, с гордо поднятой головой и пылающими глазами. Наконец, когда взрыв смеха умолк, он спросил
— Это окончательный ответ, ваше сиятельство?
Староста покрутил усы.
— Нет, — сказал он, гордо поднимая голову, — у меня еще есть пушки на стенах!
Переговоры кончились.
Два часа спустя загремели пушки со шведских шанцев; крепостные ответили им с той же энергией. Все Замостье покрылось дымом, словно огромной тучей, в которой временами что-то полыхало и гремели выстрелы. Но крепостной огонь из тяжелых орудий скоро взял верх. Шведские ядра или падали в ров, или разбивались о крепкие стены; под вечер неприятель принужден был отступить с ближайших шанцев, так как крепость засыпала их своими ядрами. Взбешенный король приказал поджечь все окрестные деревни и местечки, так что вся окрестность выглядела ночью, как сплошное море огня; но староста не обратил на это внимания.
— Хорошо! — говорил он. — Пусть жгут! У нас над головой есть крыша, а им скоро придется мокнуть под открытым небом.
Он был так доволен собой и так весел, что в тот же день устроил великолепный пир, продолжавшийся до поздней ночи. Во время пира играл хор музыкантов, и музыка, несмотря на гул выстрелов, была слышна даже на самых отдаленных шведских шанцах.
Но и шведы стреляли неутомимо, и огонь продолжался всю ночь. На следующий день король получил еще несколько орудий, которые открыли огонь тотчас, как только их втащили на шанцы. Король, правда, не надеялся пробить стены, он только хотел вселить в старосту убеждение, что будет штурмовать крепость немилосердно и неустанно; он хотел напугать, но это было тщетно. Староста ни на минуту не верил этому и часто, показываясь на стенах, говорил в самый разгар стрельбы:
— И зачем они порох портят?
Володыевский и другие офицеры просились сделать вылазку, но староста не позволил, он не хотел проливать даром кровь. Он знал, впрочем, что тогда пришлось бы начать открытый бой, потому что такой предусмотрительный воин, как шведский король, и такое образцовое войско не дадут возможности напасть врасплох. Заглоба, видя, что староста твердо решил не допускать вылазки, все больше настаивал на ней и говорил, что сам ее поведет.
— Вы слишком жадны до крови! — отвечал ему Замойский. — Нам хорошо, шведам плохо, зачем нам к ним ходить? Вас могут убить, а вы мне нужны для советов, ибо благодаря вашему остроумию я так сконфузил Форгелля, когда сказал ему про Нидерланды!
Заглоба ответил, что он не может усидеть на месте, так его тянет выйти к шведам; но должен был повиноваться.
А так как ему нечего было делать, то он проводил время на стенах, беседуя с солдатами, давая им советы и делая замечания, которые они выслушивали с величайшим уважением, считая его опытным воином, одним из лучших в Речи Посполитой. А он радовался душой, глядя на оборону и мужество рыцарей.
— Пан Михал, — говорил он, обращаясь к Володыевскому, — теперь уже не тот дух в Речи Посполитой. Теперь уже никто не думает об измене, каждый из любви к отчизне и к королю готов скорее жертвовать жизнью, чем уступить неприятелю хоть один шаг. Помнишь, как год тому назад только и было слышно: тот изменил, другой изменил, тот принял протекторат. А теперь шведы уже сами нуждаются в протекции. Если черт им протекции не окажет, то им капут! У нас животы так набиты, что барабанщики могут на них бить тревогу, а у них все кишки подвело с голодухи!
Пан Заглоба был прав. Шведская армия не имела с собой запасов провианта, а для восемнадцати тысяч людей, не считая лошадей,
К тому же Чарнецкий не ушел за Вислу, а опять вертелся около шведской армии, как волк около овчарни. Снова начались ночные тревоги, а небольшие шведские отряды снова стали пропадать. Около Красника появилось какое-то польское войско, которое отрезало сообщения с Вислой. Наконец распространился слух, что с севера идет с сильной литовской армией Павел Сапега, что по дороге он уничтожил люблинский гарнизон, взял Люблин и форсированным маршем идет к Замостью.
Старый Виттенберг, самый опытный из шведских полководцев, видел весь ужас положения и открыто представил его королю.
— Я знаю, — сказал он, — что военный гений вашего величества совершает чудеса; но, по человеческому разумению, нас, прежде всего, одолеет голод, и, когда неприятель нападет на изнуренных солдат, отсюда никто не уйдет живым!
— Если я возьму эту крепость, — ответил король, — я через два месяца кончу войну.
— Для осады такой крепости мало и года!
Король в душе соглашался со старым воином и не хотел только показать перед ним, что он и сам не видит выхода и что его военный гений выдохся.
Он рассчитывал на какую-нибудь случайность, а пока велел стрелять день и ночь.
— Напугаю их, будут податливее! — говорил он.
Через несколько дней после этой отчаянной стрельбы, сквозь дым которой не было видно света божьего, он снова послал Форгелля в крепость.
— Король и господин мой, — сказал генерал, явившись к Замойскому, — полагает, что потери, которые причинили Замостью наши орудия, смягчат непреклонное сердце вашего сиятельства и склонят вас к переговорам.
— Как же, потери есть! — ответил пан Замойский. — Как не быть! Вы убили свинью на рынке осколком гранаты. Постреляйте еще неделю, — может, убьете другую!
Форгелль вернулся с этим ответом к королю. Вечером снова состоялся военный совет в квартире короля, а на следующий день шведы начали укладывать палатки и стаскивать орудия с шанцев; ночью шведское войско ушло.
Вслед ему Замостье стреляло из всех орудий, а когда шведы скрылись из глаз, через южные ворота вышли два полка, ляуданский и шемберковский, и пошли за ними следом.
Шведы направились к югу. Виттенберг, правда, советовал возвращаться к Варшаве, убеждая изо всех сил, что это единственный путь спасения, но шведский Александр решил во что бы то ни стало преследовать польского Дария до последней границы королевства.
IV
Весна в этом году была странная: в то время как на севере Речи Посполитой снег уже весь растаял, реки тронулись и вся страна была покрыта мартовской водой — на юге с гор на поля, воды и леса дули ледяные зимние ветры. В лесах еще лежал снег, замерзшие дороги стучали под копытами лошадей: дни были сухие, закаты красные, ночи звездные и морозные. Население, сидевшее на плодородной, глинистой почве и на черноземе Малопольши, было очень радо этим холодам, говоря, что от морозов погибнут полевые мыши и шведы. Но весна, насколько она медлила раньше, настолько внезапно наступила. Солнце запылало с неба живым огнем, и мигом лопнула зимняя скорлупа. С венгерских степей на луга, поля и леса подул сильный теплый ветер. Среди блестящих луж зачернела земля, зеленая трава покрыла речные долины, деревья роняли на землю капли талого льда. На ясном небе каждый день тянулись стаи журавлей, диких уток, гусей. Прилетели в свои гнезда аисты, под крышами ютились ласточки; защебетали птицы по деревьям, лесам и болотам, а вечерами все наполнялось кваканьем лягушек.