Потоп

Сенкевич Генрик

— Будто! — сказал Володыевский. — Может, такой и найдется!

При этих словах он грозно зашевелил усиками. Рессель взглянул на него и покраснел. Минуту казалось, что с ним либо случится удар от прилива крови, либо он разразится смехом. Но, вспомнив, что он в плену, он тотчас овладел собой.

Кмициц взглянул на него пристально своими стальными глазами и сквозь зубы пробормотал:

— Завтра видно будет…

— А здоров теперь Богуслав? — спросил Володыевский. — Ведь он долго болел лихорадкой и, говорят, ослабел?

— Здоров

давно и не принимает никаких лекарств. Сначала медик стал давать ему какие-то снадобья, но после первого же приема с ним случился припадок. За это князь велел качать медика на простынях, и это ему помогло, а медик сам заболел лихорадкой от перепуга.

— Качать на простынях? — спросил Володыевский.

— Я сам видел! — ответил Рессель. — Разложили две простыни; на них положили медика, и четыре здоровенных солдата взяли простыни за углы и принялись так сильно подбрасывать беднягу, что он сажени на три взлетал кверху, падал и снова взлетал. Генерал Израель, Вальдек и князь надрывали животы со смеху. Многие из нас, офицеров, тоже смотрели на это зрелище, пока медик не лишился чувств. У князя лихорадку как рукой сняло!

Несмотря на всю свою ненависть к Богуславу, Володыевский и Бабинич не могли удержаться от смеха, узнав об его проделке. Пан Бабинич даже хлопнул себя по коленам:

— Вот шельма! Как помог себе!

— Надо об этом лекарстве рассказать пану Заглобе, — сказал маленький рыцарь.

— От лихорадки это помогло, но вряд ли князь доживет до старости: он не умеет обуздывать своих страстей! — сказал Рессель.

— И я так думаю, — пробормотал Бабинич сквозь зубы, — такие, как он, долго не живут.

— А разве он и в лагере позволяет себе грешить? — спросил Володыевский.

— Как же, — ответил Рессель, — граф Вальдек уже не раз подсмеивался над ним, говоря, что его сиятельство возит с собой целый штат фрейлин… Я сам видел двух очень красивых дам, которые, по словам его придворных, занимаются глаженьем его воротников… Хорошо глаженье!

Бабинич, услышав это, сначала вспыхнул, потом побледнел… Вдруг он вскочил с места и, схватив Ресселя за плечи, стал изо всех сил трясти его:

— Польки или немки?.. Отвечай!

— Не польки, — ответил испуганный Рессель, — одна прусская дворянка, а другая шведка, которая раньше служила у жены генерала Израеля.

Бабинич взглянул на Володыевского и глубоко вздохнул; маленький рыцарь тоже вздохнул и перестал шевелить усиками.

— Позвольте мне отдохнуть, господа, — сказал Рессель, — я очень устал. Ведь татарин две мили вел меня на аркане.

Бабинич позвал Сороку и сдал ему пленника, а потом быстро подошел к Володыевскому.

— Довольно! — сказал он. — Лучше сто раз погибнуть, чем жить в постоянной тревоге и беспокойстве. Вот теперь, когда Рессель рассказывал об этих девушках, мне показалось, будто меня обухом по голове хватили…

Пан Володыевский ударил рукой по сабле:

— Да, надо кончить!

У

гетманской квартиры послышались трубные сигналы. Потом они раздались во всех литовских полках. Через час войско уже выступило в поход. По дороге их встретил посланный от хорунжего Беганского с известием, что удалось захватить несколько рейтар из большого отряда, который по эту сторону реки забирал у крестьян лошадей и телеги. Их опросили, и оказалось, что обоз и все войско на следующий день, в восемь часов утра, оставит Простки и что приказания уже отданы.

— Слава богу! Вперед! — сказал пан подскарбий. — К вечеру этих войск уже не будет!

Послана была орда с предписанием мчаться сломя голову и занять дорогу между войсками Вальдека и прусской пехотой, шедшей ему на помощь. За ордой двинулись рысью литовские полки, и они почти поспевали за ордой.

Кмициц пошел со своим чамбулом впереди и мчался с ним во весь опор. Дорогой он наклонялся в седле, бился головой о конскую шею и горячо молился:

— Не за мою обиду помоги мне, Господи, отомстить, но за обиды, причиненные отчизне! Я грешник, я не стою твоей милости, но сжалься надо мною и позволь мне пролить кровь этого еретика!.. А за это даю обет поститься и бичевать себя в этот день каждую неделю, до последнего дня моей жизни.

Затем он поручил себя покровительству Пресвятой Девы Ченстоховской, за которую проливал свою кровь, покровительству своего патрона и только тогда успокоился. Он почувствовал, что в него вступила какая-то великая надежда, что все члены его полны такой необычайной силы, перед которой все должно пасть во прах.

Ему казалось, что за спиной у него выросли крылья. Радость вихрем охватила его, и он мчался впереди своих татар, так что искры сыпались из-под копыт его коня. А за ним, пригнувшись к шеям лошадей, мчались тысячи диких воинов.

Волна остроконечных шапок колыхалась в такт лошадиному бегу, луки раскачивались за спинами…

Сзади до них долетал глухой шум литовских полков, подобный шуму бегущей реки.

И они летели в эту чудную звездную ночь, точно стая хищных птиц, которые издали почуяли кровь.

Они миновали поля, рощи, луга и, наконец, когда диск луны побледнел, замедлили ход и остановились для отдыха. Простки были в расстоянии немецкой полумили.

Татары стали кормить коней ячменем из рук, чтобы они набрались сил перед битвой.

Кмициц, пересев на запасного коня, поехал дальше осмотреть неприятельский лагерь.

Через полчаса он столкнулся с тем пятигорским отрядом, который пан Корсак послал на разведки.

— Ну что? — спросил Кмициц хорунжего. — Что слышно?

— Не спят и гудят, как пчелы в улье. Они бы уже выступили, но возов не было, — ответил хорунжий.

— А нельзя ли откуда-нибудь поближе увидеть лагерь?

— Можно, вон с того холма, прикрытого кустами. Лагерь там, внизу, у реки. Вам угодно посмотреть?