Потоп
Шрифт:
Разделив свой чамбул на три отряда, которыми командовали — он сам, Акбах-Улан и Сорока, он через несколько дней перерезал большую часть этой пехоты. Это была какая-то облава на людей в лесной чаще.
Она широко прославила имя Бабинича среди Мазуров. Отряды соединились и пошли к гетману Госевскому и нашли его под самой Остроленкой, когда гетман польный, поход которого был только демонстрацией, получил от короля приказ возвращаться под Варшаву. Пану Бабиничу недолго пришлось тешиться обществом Заглобы и Володыевского, которые сопровождали гетмана во главе ляуданского полка. Они встретились очень
— Это ничего! Моя голова еще с мая месяца работает над фортелями, а я никогда еще не ломал себе голову зря. Я придумал несколько, и очень недурных, но рассказывать пока некогда, разве что под Варшавой, куда мы отсюда тронемся.
— Мне надо в Пруссию, — ответил Бабинич, — под Варшавой я не буду!
— А разве ты сумеешь пробраться в Пруссию? — спросил Володыевский.
— Видит Бог, проберусь и обещаюсь натворить там таких дел, что меня не скоро забудут. Я скажу своим татарам: «Гуляй вовсю!» Они бы и здесь рады людей резать, да я им пригрозил за это веревкой. Но в Пруссии я и сам погуляю! Как же мне не пробраться? Вы не могли, но это другое дело, большой силе легче преградить путь, чем такому отряду, как мой чамбул. С ним мне легко скрываться. Иной раз я в тростнике сижу, а Дуглас у меня под носом проходит, ничего не зная. Дуглас тоже, верно, за вами пойдет, и тогда дорога будет свободна.
— Но ты, я слышал, ему досадил, — сказал Володыевский, потирая руки.
— Ишь, шельма! — прибавил пан Заглоба. — Каждый день должен был рубашку переодевать — так потел! Вы и Хованского так не трепали, и должен сказать, что я сам не мог бы лучше, будь я на вашем месте, хотя еще пан Конецпольский говорил, что в партизанской войне никто не превзошел Заглобу.
— Сдается мне, — сказал Кмицицу Володыевский, — что если Дуглас вернется, то он оставит здесь Радзивилла, чтобы он преследовал тебя.
— Дай бог! Я сам на это надеюсь! — живо ответил Кмициц. — Если я стану искать его, а он меня, то мы встретимся! В третий раз он меня не свалит, а если и свалит, то сам не встанет. Твои приемы я помню хорошо, и все твои удары я знаю как «Отче наш»! Я каждый день упражняюсь с Сорокой, чтобы не позабыть.
— Фортели — ерунда! — воскликнул Володыевский. — Сабля — вот это дело!
Эта мысль кольнула пана Заглобу, и он сейчас же ответил:
— Каждая мельница думает, что главное дело крыльями махать, а знаешь почему, Михал? Потому что у нее солома под крышей, сиречь на голове! Военное искусство все построено на фортелях, иначе Рох Ковальский мог бы стать гетманом великим, а ты польным!
— А что пан Ковальский поделывает? — спросил Кмициц.
— Пан Ковальский? Он железный шлем на голове носит, и правильно — для капусты горшок нужен. Награбил он в Варшаве, просто сил нет, вошел в славу и поступил в гусары к князю Полубинскому, а все только затем, чтобы проткнуть Карла-Густава гусарским копьем. Приходит он к нам каждый день и только глазами и рыщет, не выглядывает ли где-нибудь горлышко бутылки из-под соломы. Не могу я малого от пьянства отучить. Ему и мой пример не помогает! Но я ему предсказывал, что
— Разве он ваш воспитанник?
— Ваць-пане, я не медвежатник. Когда меня об этом спросил пан Сапега, то я ему сказал, что у него с ним был один воспитатель, но только не я, ибо я смолоду знал бондарное ремесло и умел хорошо вставлять клепки!
— Во-первых, этого вы пану Сапеге сказать бы не посмели, — ответил Володыевский, — а во-вторых, вечно вы ворчите на Ковальского, а любите его, как родного сына!
— Я предпочитаю его тебе, пан Михал, потому что майских жуков я никогда не выносил, как не выносил и влюбленных кобелят, что в томных муках по земле кувыркаются.
— Или как тех обезьян у Казановского, с которыми вы воевали!
— Смейтесь, смейтесь, а уж в другой раз Варшаву вам придется самим брать!
— Да разве вы ее взяли, ваць-пане?
— А кто Краковские ворота взял? Кто придумал пленение генералов? Сидят они теперь на хлебе и на воде в Замостье, и чуть Виттенберг взглянет на Врангеля, так скажет: «Заглоба нас сюда засадил!» И оба ревут. Если бы пан Сапега не был болен и если бы он здесь присутствовал, он сказал бы вам, кто первый вырвал шведского клеща из варшавской кожи.
— Ради бога, — сказал Кмициц, — сделайте милость, пришлите мне известие о сражении, которое произойдет под Варшавой. Я часы считать буду и до тех пор не успокоюсь, пока не узнаю чего-нибудь наверное.
Заглоба приставил палец ко лбу.
— Послушайте, что я вам скажу, — проговорил он, — а что я скажу, то уж наверное сбудется… это так же верно, как то, что передо мной чарка стоит… Стоит или не стоит? Ну?
— Стоит, стоит! Говорите уж!
— Решительное сражение мы либо проиграем, либо выиграем!
— Это всякий знает! — заметил Володыевский.
— Молчал бы ты, пан Михал, и учился! Предположим, что мы сражение проиграем, — знаешь, что будет? Видишь, не знаешь! Потому что зашевелил уже усиками, как заяц… А я вам говорю, что ничего не будет…
Кмициц, всегда нетерпеливый, вскочил, стукнул чаркой по столу и сказал:
— Да не мямлите вы!
— Я говорю, что ничего не будет! — ответил Заглоба. — Молоды вы, а потому не понимаете, каково положение вещей. Наш король, наша отчизна милая, наши войска могут проиграть теперь пятьдесят сражений одно за другим… А война пойдет по-старому: шляхта будет собираться, а за нею и все низшие сословия… Не удастся раз, удастся другой, пока все силы неприятеля не растают. Но если шведы проиграют одно большое сражение, то их сразу черти возьмут… А с ними вместе и курфюрста!
Тут пан Заглоба оживился, выпил еще чарку, ударил ею по столу и продолжал:
— Слушайте в оба, ибо это вам не всякий дурак скажет! Не все, как я, умеют сразу все схватить! Многие думают: что нас ждет еще? Сколько битв, сколько поражений, сколько слез, сколько крови пролитой, сколько несчастий? И многие сомневаются, и многие ропщут на Господа Бога и Пресвятую Деву… А я вам говорю: знаете, что ждет наших неприятелей? Погибель! Знаете, что ждет нас? Победа! Нас побьют еще сто раз… Ладно, но мы побьем в сто первый — и будет конец!