Потоп

Сенкевич Генрик

Слова эти, казалось, произвели сильное впечатление на Ковальского. Он вытаращил глаза, открыл рот и, после некоторого молчания, сказал:

— Чего вы, Панове, от меня хотите?

— Чтобы вы вместе с нами шли к воеводе витебскому, который стоит на стороне отчизны.

— Да ведь мне велено отвезти вас в Биржи.

— Вот и разговаривай с ним после этого! — воскликнул с нетерпением Мирский.

— Мы хотим, чтобы вы нарушили приказ и шли с нами, понимаете ли вы наконец? — крикнул Оскерко, потеряв терпение.

— Вы

можете говорить что угодно, но из этого ничего не выйдет. Я солдат и должен повиноваться гетману. Если он грешит, то он ответит перед Богом, а не я! Я человек простой, чего рукой не сделаю, того и голова не рассудит! Знаю одно: что я должен во всем его слушаться.

— Делайте как знаете! — крикнул, махнув рукой, Мирский.

— Я уж и теперь нарушил приказ, ибо велел возвращаться в Кейданы, вместо того чтобы везти вас в Биржи; но меня одурачил этот шляхтич. И это называется родственник! У него совести нет! Из-за него я должен лишиться не только княжеской милости, но и жизни! Но будь что будет, а вы должны ехать в Биржи.

— Нечего терять попусту время! — сказал Володыевский.

— Поворачивать в Биржи, черти! — крикнул Ковальский драгунам.

И они повернули.

Комендант приказал одному из солдат сесть в телегу, а сам взял его лошадь и поехал рядом с пленными, не переставая бормотать:

— Родственник — и так меня подвел!

Узники, хоть и озабоченные своей судьбой, не могли все же удержаться от смеха, и Володыевский наконец сказал:

— Утешьтесь, пане Ковальский, не такие, как вы, но даже и сам Хмельницкий не раз попадался ему на удочку. В этом отношении равных ему нет!

Ковальский ничего не ответил, он лишь поотстал немного от телеги, чтобы избежать насмешек. Впрочем, ему было стыдно и перед собственными солдатами, и он был так убит, что на него жаль было смотреть.

Между тем полковники говорили о Заглобе и его волшебном исчезновении.

— Странная вещь, право, — говорил Володыевский, — нет такого затруднительного положения, из которого этот человек не сумел бы выкарабкаться. Где нельзя взять силой и храбростью, он берет хитростью. Другие теряются, когда у них смерть висит над головою, а у него в это время голова работает, как никогда. В случае нужды, он храбр как Ахиллес, но предпочитает идти по стопам Улисса.

— Не хотел бы я его караулить, будь он даже закован в кандалы, — сказал Станкевич. — Было бы еще полбеды, если бы только удрал, но ведь он, кроме того, Ковальского на смех подымет.

— Еще бы, — сказал Володыевский, — он теперь до смерти не забудет Ковальского. А уж не дай Бог попасться ему на язык, острее языка нет, вероятно, во всей Речи Посполитой. При этом он обычно не щадит красок в своих повествованиях, и слушатели просто помирают со смеху.

— Но в случае нужды, вы говорите, он и саблей умеет работать? — спросил Станкевич.

— Как же! Ведь он на глазах всего войска зарубил Бурлая под Збаражем.

— Клянусь

Богом, — воскликнул Станкевич, — я таких еще не видывал!

— Теперь он тоже оказал немалую услугу тем, что увез письмо князя; кто знает, что там было написано. Сомневаюсь, чтобы шведский комендант поверил нам, а не Ковальскому! Мы едем как пленные, а он командует конвоем. Но во всяком случае, там не будут знать, что с нами делать. И мы останемся живы, а это главное.

— Я ведь просто пошутил, чтобы еще более сконфузить Ковальского, — сказал Мирский. — Но нам нечего особенно радоваться, если даже пощадят нашу жизнь! Все складывается так ужасно, что лучше умереть. Зачем мне, старику, смотреть на все эти ужасы!

— Или мне, человеку, который помнит другие времена? — прибавил Станкевич.

— Вы не должны так говорить: милосердие Божье сильнее злобы людей; Господь может послать нам свою помощь, когда мы меньше всего ее ждем.

— Святая истина говорит вашими устами! — сказал Ян Скшетуский. — Конечно, нам, служившим под начальством князя Еремии, тяжело теперь жить, мы привыкли к победам. Но если Бог пошлет нам настоящего вождя, на которого можно было бы положиться, то мы еще послужим родине.

— Каждый из нас готов будет сражаться день и ночь! — воскликнул Володыевский.

— В том-то все несчастье! — сказал Мирский. — Каждый ходит во мраке и не знает, что делать. Меня так мучит то, что я не мог не бросить князю под ноги булаву и стал зачинщиком бунта. Когда я вспомню об этом, у меня остатки волос дыбом встают на голове. Но что же было делать ввиду явной измены? Счастлив тот, кому не пришлось искать в душе ответов на все эти страшные вопросы!

— Господи милосердный, пошли нам истинного вождя! — воскликнул Станкевич, подняв глаза к небу.

— Говорят, что воевода витебский честнейший человек, — заметил Станислав Скшетуский.

— Это верно, — ответил Мирский, — но он не гетман, и, пока ему король не пожалует этого титула, он может вести военные действия только на собственный страх. Я уверен, что он не перейдет ни к шведам, ни к кому бы то ни было!

— А Госевский, гетман польный, в плену у Радзивилла!

— Вот тоже прекрасный человек, — воскликнул Оскерко. — Когда я узнал об его аресте, то меня точно кольнуло какое-то недоброе предчувствие.

Пан Михал на минуту задумался, а потом стал рассказывать:

— Когда я после сражения под Берестечком удостоился чести быть приглашенным на обед нашим милостивым королем, я познакомился там с паном Чарнецким, в честь коего и устроено было торжество. Король, выпив слегка, стал обнимать Чарнецкого и наконец сказал: «Я уверен, что если даже все меня покинут, то и тогда ты останешься со мной!» Я собственными ушами слышал эти его пророческие слова. Чарнецкий от волнения почти не мог говорить и все повторял: «До последнего издыхания!» И король заплакал.