Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева

Зайцев Данила Терентьевич

Спрашиваю:

– А почему Георгий?

– Не такой строгий, как Ананий, потому что Георгий уже на небесах, а Ананий трудится Богу угождать. За ето место буду просить Анания, чтобы благословил.

На другой день отвечает, что Ананий благословил, «есть ишо лучше места, но далёко, хорошо будете стараться, там открою, а нет – и ето потеряете, вас раскроют и власти выгонют».

В обратну путь пошли напрямик по речке в гору, где посуху, где бредёшь по воде – то по колен, то по поясу, пролезли два водопада, и дальше так же. К вечеру вышли на хребёт, ночевали, утром пошли по хребту, потом спустились к низу на другу сторону и всё присматривали, как и где вести просеку. К вечеру пришли домой, всё рассказали, все были рады.

На другой день начали вести просеку, и мы её

вели две недели – хто бензопилой, хто топором, хто мачетом. Все старались, всё было дружно, красиво молились, пели, читали, все были довольны, я старался всех убеждал, и все благодарили за моё старание. Когда просеку пробили, пошли с грузом, хто сколь мог нести, по силе возможности. Пошли Степан, Илья, Андриян, Мефодий, Павел, Алексей, Андроник, Кипирьян, Таня, Елена, Антонина, и Фома, и я, дома остались мама, жёны да малы дети. Мы вышли чуть свет, но толькя к ночи добрались коя-как: ето не простым [194] идти, с грузом очень чижало. Пришлось правила сбавить, я остался на тысяче. Мы уходили на неделю: уходили в понедельник, вёртывались в субботу, на неделе строили шалаши и расчишали под огороды и посев, дело шло споро. Вечерами хто рыбачил, хто охотничал, всё было удачно, и домой несли рыбы и мяса. Бывало даже так. Сидишь вечером рыбачишь, выходит нимо леопард, посмотрит и дальше идёт. Перво было страшно, но потом привыкли. А на змеяв сколь раз чуть-чуть не наступали, но Бог берёг. Часто свиньи приходили или козули. Но груз таскать – ето было убийство, все изнадсадились, девчонкам досталось – как ни говори, а женчины, оне слабже. Хоть и мало таскали, но всё равно досталось, но не жалобились, молчали и трудились. Я сколь раз спрашивал всех: чижало, нет? Но все отпирались: «Всё хорошо». Но всех больше досталось Алексею, ему уже было восемнадцать лет, он рос большой, сильный, но сам себя не щадил, всегда загрузится через лишку, да ишо всем помогал – ето золото парень. Андроник тоже старался, он уже у нас в моленне читат и чисто по-русски говорит. Расскажу, почему мы его так долго выдарживали. Потому что уже навидались много, ни то ни сё, скоренькя переведут, женют, он поживёт, увидит, что всё всем можно, а с них закон справляют [195] , махнёт рукой, всё бросит да уйдёт, а многи так же болтаются, как и все, не живут по закону.

194

Ненагруженным, без поклажи.

195

Требуют исполнения закона.

Раз приходим домой, дома мяса не осталось, говорю ребятам:

– Хто сходит на охоту?

Алексей:

– Я пойду.

Андроник тоже захотел, и Мефодий собрался. Ушли, вот нету и нету, уже сутки – их всё нету. Мы уже запереживали, стали молиться, Илья говорит:

– Идут перегружённы.

На другой день после полдён приходют еле живы, Алексей сляг в постель. Что случилось? Ушли далеко, и на одной речку свиньи полезли в гору, было ловко, Алексей с нагана убил три свиньи, вот и пришлось ташить. Алексей, как обычно, загрузился всех больше, но потом товарищи ослабли, Андроник ишо нёс, а Мефодий совсем не захотел нести, заленился, Алексей всё на себя звалил и едва принёс.

– Да ты так сам себя убьёшь, взял бы да и бросил!

Он отвечает:

– Так нельзя, грех.

Андриян уехал в Сан-Буено с Неонилой, у них родился сын, назвали Георгиям.

Подходит ко мне Илья и говорит:

– Тятя, Ананий мне сказал: у вас уже мыслют развратно.

– Как так?

– А вот так.

– А хто?

– Баба, мама, Андриян, Мефодий, Павел.

– А почему?

– Хто ленится, а хто сидит без работы, вот и бес пристаёт.

– А что делать?

– А вот что. Сёдни я попрошу, чтобы все сходили на покаяние, а там сам узнашь.

Вечером собрались, почитал, Илья всем сказал, что Ананий известил, что пошли помыслы нехороши,

и всем сказал сходить на покаяние, и отселе раз в неделю ходить исповедываться, добавить правила и пост, да все исполнили. Но я задумался и запереживал: да, он прав, помыслы-то блудны, и ленивы. Прихожу к брату:

– Ну как, братуха? Наши духовники действительно помышляют нехороше.

Он тоже задумался:

– Да, ето правды.

Я усилил штение и убеждение, хто-то исправился, а хто-то так же продолжал. Илья стал нервничать, ругать, к Рожаству маму, Марфу, Александру, Мефодия, Устину не подпустил к причастию. Причастие доложны принимать три раза в год – на Рожаство, на Пасху и на Спасов день. Стали принимать причастия – кисло, отвратительно, стал спрашивать, почему тако худо причастия, он ответил: «Така у вас будет жизнь».

После Рожества также продолжали таскать груз, но погода изменилась, пошли дожди, стало трудно таскать. Раз несли груз, уже спустились, шли по речке, оставалось немного, разошёлся дож, речкя стала прибывать. Мы всю силу прибавили, торопились, уже стемняло мы пришли. Степан отстал с Антониной, уже ночь – Степана нету, сынки не шевелятся, ни Мефодий, ни Павел.

– Вы что, ребята, надо идти!

Я уже не мог, оне молчат, Андриян говорит:

– Я пойду. – Взял прожектор [196] и ушёл.

Дождь ишо сильне пошёл, знам, что всё – им не выйти, утонут. Стали молиться, и в двенадцать часов ночи оне пришли. Степан плачет да благодарит Андрияна:

– Не ты бы, Андриян, мы бы уже утонули, в глаз коли, ничего не видать.

Андриян всё шёл и кричал, оне услыхали, когда Андриян вряд подошёл, толькя тогда услыхали.

196

Электрический фонарь.

– А вы, мои сынки, вам ничего не нужно? – Молчат.

Пошли болезни: мошка укусит, сразу непонятно, но хватишься – уже тело гниёт. Ета мошка называетса еспундия, и лечить очень чижало, ежлив сразу не захватишь. Все мы заразились, пошёл ропот, стали все жалеть, и Степан туда же, Илья заотказывался, стал строже, он предупредил: «Ежлив будете так, нас раскроют», но пользы никакой. Я всяко убеждал, но пользы не было. Вижу, Степан стал говорить в открыту, я стал говорить:

– Где наша обещания, клятва, старания, пост, молитва? Не нам ли говорёно было: всё бросим? Не верили.

Все молчат. Я ишо пошёл с грузом, в обратну путь идём, смотрим: на нашей просеке четыре боливьянсов стоят, посторонились – мы прошли, поздоровались, и Илья сказал:

– Всё, всё наше пропало.

Приходим, рассказывам, что попались, Степан засобирались обратно в Аргентину, Илья отдал последни деньги, оставалось семнадцать тысяч долларов. Я решил: всё равно останусь. Загрузились и ушли. Я там захворал малярияй, всё хуже и хуже, то трясёт, то жар, то холод, понос, всё горит, кал как смола чёрна и горяча. Через четыре сутки приходит Илья, видит, что я совсем слёг, побежал обратно, поехал в больницу, принёс таблеток и сразу восемь таблеток выпоил мне, на другой день шесть – одне буры, одне белы, на третяй четыре, на четвёртый две, и так пошло по две. Мне стало лучше, за неделю стал на ноги и стал спрашивать у Илье:

– А теперь что будем делать?

– Болезнь тебе послана, чтобы ты попустился [197] , потому что ето место мы потеряли. А теперь толькя одно – в Россию, на Дубчес в монастырь, и каждый по себе.

– А малы дети?

– Покамесь будете жить где-нибудь возле монастыря. Когда дети подрастут, тогда вас примут.

– А вы?

– Мы с вами.

Я поправился и пошёл домой утром рано. Урожай уже спел, бакча тоже, вечером уже тёмно едва пришёл, уже падал, шёл простой, но обессилел. Пришёл домой, а тут уже ходют по гостям, всё продают, собираются уезжать. Стал говорить Степану:

197

Отступился, отказался.