Повесть, которая сама себя описывает
Шрифт:
А вот и сказочно прекрасный, дореволюционный, царский Екатеринбург… Расцветают промышленность и торговля, лучи царских железных дорог протягиваются отсюда во все концы империи, развиваются наука и культура. В городе — две гимназии, Уральское горное училище, издаются две газеты, возникает крупнейшее в стране общество краеведов — Уральское общество любителей естествознания (УОЛЕ) и Общество уральских техников. А вот что пишет о городе великий Менделеев: «Екатеринбург называют столицей Урала… Город большой… В городе довольно много больших, хороших построек… Театр…» А вот и сам Антон Павлович Чехов что-то такое там написал…
А
— Во-во! — заметил Стива. — Вот я и говорю — срань господня! До Брежнева мы уже докатились, скоро и до Пущиных всяких докатимся.
— А что? — возмутившись Стивиным тоном, внезапно вступился за товарища Олег. — Пущин — друг Пушкина!
— И х…и?
— А Пушкин — наша национальная гордость! Его творчество стало важнейшей вехой в истории нашей культуры!
Но Стиву, хотя был он крепкий паренек и далеко не из слабонервных, при подобных речах, вот типа о национальной гордости великороссов, подмывало блевануть даже еще сильнее, чем когда трепались о коммунистическом будущем. Он только демонстративно харкнул под сиденье и сказал:
— Культура? У нас — культура?! Ты е…ся, Олежек, не хуже того Кирюши. Культуры у нас нет. А история — ну х…и твоя история?
— История сокращает нам опыты быстротекущей жизни, — поддержал теперь Кирилл, быстро глотнув из фляжки, Олега. — Так говорил Пушкин.
— И х…и твой Пушкин?
— Пушкин — наше все. Так говорил Аполлон.
— А че не Зевс?
— Я тебе говорю! Так говорил Аполлон. Правда, однажды его — Аполлона! — выгнали из театра. Но это ничего. Потому что в другой раз из театра выгнали Фаину Раневскую. А ведь сам Уинстон Черчилль говорил, что Раневская — величайшая актриса двадцатого века. Но однажды один режиссер, имени которого история не сохранила, выгнал Раневскую из театра. Он закричал на нее: «Вон из театра!» А она не растерялась и в ответ крикнула этому режиссеру: «Вон из искусства!» Именно поэтому история не сохранила его имени. Так что мы не должны смущаться тем, что когда-то выгнали из театра и самого Аполлона, тем более что он наверняка был пьяный. Он тоже очень любил коньяк.
И с этими словами Кирюша достал из кармана фляжку с коньяком и опять же вонзил в себя рюмку.
— Ты про Аполлона Григорьева, что ли? — вдруг догадался Олежек.
— Разумеется, мой молодой друг, разумеется! Рад за твою удивительную сообразительность, вовсе не характерную для современной советской молодежи и подростков!
После сделанного глотка речь его потекла еще более плавно и как бы даже величаво.
— Так вот, други мои, Аполлон сказал, что Пушкин — это наше все. А ведь Аполлон был величайшим литературным критиком! Сейчас он несправедливо забыт, но, впрочем, что я говорю? Нет, не просто несправедливо забыт! Он замолчан и оболган советскими идеологами от слова «идиот».
— Я бы даже сказал — от слова «х…», — высказал свое суждение Стива.
— Спасибо, Стива,
— И жидов, — сказал Стива.
— Что — жидов? — не понял Кирюша.
— Ты сказал: большевичков. Надо говорить — большевичков и жидов.
— Почему?
— По кочану да по капусте. Смотрел «Хождение по мукам»? Это там этот, короче, который за белых, этой своей, как ее, Кате, говорил. «Найдите себе большевичка, жида» — ну и так далее. Надо поэтому говорить — большевичков и жидов.
— Знаешь, Стива, я боюсь, что ты скатываешься на позиции нездорового антисемитизма, — вступил в беседу долго молчавший Олежек.
Тут Кирюша прыснул и спросил:
— А что, бывает здоровый антисемитизм?
— Разумеется, — ответил Олежек. — Если вам интересно, я выскажусь на эту тему.
— Интересно, — ответил Кирюша.
— Давай бухти. Как космические корабли бороздят просторы Большого театра, — разрешил Стива.
— Тогда с вашего позволения я начну. Национальный вопрос, пожалуй, вечен. Во всяком случае, наиболее стар из всех так называемых «проклятых вопросов». Сравним? Ну, с политикой даже смешно сравнивать. Тридцать лет назад среднестатистический советский обыватель чувствовал себя преданно влюбленным в лично товарища Сталина. Два года спустя он слал ему проклятия и ратовал за реабилитацию незаконно репрессированных героев Гражданской войны и восстановление ленинских норм жизни. Ну и так далее.
Религиозный вопрос? Да, межконфессиональное притяжение и отталкивание упорно. Но все-таки не до такой степени, как национальное. И хотя, например, тот же исламский фундаментализм, ныне наблюдаемый в Иране, Афганистане и вообще на мусульманском востоке, — явление куда как актуальное, однако не будем спешить с выводами. Ведь это не противостояние рыцарей-христиан мусульманам-сарацинам. Это, в лучшем случае, противостояние мусульман и атеистов в лице США и СССР. Но, подчеркиваю, именно в лучшем случае. Многие сильно подозревают, что под зеленым знаменем ислама, например, в Афганистане собираются в основном любители зелени другого рода.
В старину призывали бить жидов за то, что они Бога распяли и вообще юдаисты обрезанные. То есть речь идет о религиозном конфликте. Хорошо, а при Гитлере — тоже за распятого Бога? А сейчас? История показывает: религиозная рознь теряет остроту, но рознь между народами — бывшими носителями разных религий — остается, а то и возрастает!
Тут друзья заметили, что к словам Олежека прислушиваются и другие пассажиры. Тогда они похлопали в ладоши, и польщенный Олег продолжил.
— Нет, товарищи! Острейшим общественным вопросом был и остается национальный. И постановка его на протяжении тысячелетий не подвержена ни малейшей эволюции. Как в Древнем Египте, так и в современном мире радикальное его решение сводится к одному и тому же — резать ненавистных недочеловеков. Такая стабильность свидетельствует о глубочайшем его укоренении в человеческом сознании. Впрочем, в сознании ли? Думаю, в подсознании. Сужу, между прочим, по себе.