Повесть, которая сама себя описывает
Шрифт:
И эти придурки на нее пялятся. Она-то ничего, только сопливая какая-то. И возможно, вшивая. И вообще какая-то вся обоссанная. А так-то ничего себе. Но какого черта они везут яблоки из города в загородном направлении — непонятно. Да уж чего там непонятного! Давно уж город деревню кормит, а не наоборот. «Спекулянтки», — подумал Стива и решил пугать спекулянток разговорами о милиции.
— Что это милиции не видать? — поинтересовался он.
Говорят: помяни черта — он и появится. Но, видимо, милиция — это далеко не черт. Потому что она не появлялась. А надо бы. Но такая мысль появится у всех чуть позднее. А пока товарищи разлюбезно беседовали с колхозницами, и на реплику о милиции никто не откликнулся.
Стиве стало скучно, и он толкнул Кирю:
— А пошли покурим, а?
— Ну не хочу я, не
— Ну что же ты обижаешься? Свинья ты после этого! Я же вижу, что ты хочешь, ну и пошел ты…
Он обратился с тем же предложением к Кашину.
Тот ответил:
— Да я не курю.
— Тебе что, впадлу со мной покурить?!
— С тобой, конечно, нет…
— Ты что, бэдный, да, бэдный?!..
Это центон из «Космоса». Такая история была в киноконцертном театре в буфете. Грузин-бармен так кричал на некоего мужичонку, когда тот заикнулся было о сдаче. И правильно, нечего ходить по киноконцертным театрам, если денег нет. Потому что полно экономию-то на чаю разводить! Нет денег — так и ступайте вон к ростовщику. Кирюша не ростовщик, но денег Стиве дает. Взаймы, конечно, зато без отдачи. А Кашину Кирюша денег не дает, потому что тому противно брать деньги.
Пошел Стива курить в тамбур в одиночку.
А в тамбуре, или, как сказал поэт, в общественном туалете, — потные холодные стены, покрытые частично обвалившимся кафелем, забитые говном унитазы, на которых влезают ногами, чтобы не испачкать чистую белую жопу. На заблеванном цементном полу тут и там валяются ломтики жареной ветчины. Их давят башмаками и ладонями. Воздух белый, густой. У окна стоит группа людей, они курят, сморкаются и плюются. На подоконнике молодая мамаша пеленает свое дитя, сплошь покрытое коричневой сыпью. На окне, замазанном зеленой краской, твердые блестящие решетки. В углу, левее унитазов, на ржавой трубе висит очередной повешенный. От него пахнет. Сбоку надпись кирпичом: «Полный п…ц», — сказал поэт.
Ну, раз поэт сказал, делать нечего, Стива заодно и помочился и вернулся в вагон. В вагоне было не чище и два сиденья облеваны, но хотя бы не так холодно и накурено.
Шел самый охмуреж. Кирюша, и без того пучеглазый, теперь еще более вытаращив зенки и закатив их вверх до невозможности, водил дрожащим пальцем по девкиной ладошке, изображая хироманта, и Стива готов был поспорить, что Киря уже кончил, и, возможно, не раз. А девка, наоборот, таращилась на другого комсомольского красавчика, который, в свою очередь, как человек, по его собственному мнению, хитрый и дальновидный, оказывал знаки внимания бабке, развлекая ее разговорами, смотреть противно. Стива сел на место и, с отвращением глядя на разворачивающийся перед его взглядом бордель, стал подумывать, что бы такого сделать плохого.
Тем временем за окном совсем стемнело, и в вагоне зажглись фонари. Вдруг эшелон остановился, зашипели двери, и в вагон вошли двое молодых людей самой фантастической внешности.
6
Один из них был высок, худ и сутул. Другой низок, коренаст и с претолстою шеею. У высокого были длинные волосы, свисающие сальными сосульками на прыщавое лошадиное лицо. Второй был брит наголо, скуластый, с вывороченными ноздрями и весь в татуировках. Первый, впрочем, тоже в татуировках, но не весь, а второй — весь. На обоих были кримпленовые клеши, причем у длинного они еще были украшены внизу бахромой. На длинном была пластиковая куртка с ржавой железной молнией. Короткий, несмотря на прохладную погоду, был только в одной рубахе типа гавайской, завязанной на пупе узлом. Рубаха в нескольких местах была в дырках с оплавленными краями, очевидно, от табачного пепла. От нее за много метров невыносимо несло потом и «Шипром». Перегаром несло от обоих. На груди у короткого висел огромный, вероятно, самодельный значок с изображением длинноволосого Н.В. Гоголя и подписью «Джон Ленон». В руках у длинного была гитара, украшенная переводными картинками с изображениями красавиц и накарябанными химическим карандашом надписями «ДИ ПАПЛ» и «MONTANA». В руках у короткого была огромная пыльная бутылка, почему-то вся в опилках, с мутным багровым вином, а также транзистор. То есть не просто один какой-нибудь транзистор, например, МП 39Б или ГТ 309, а целый
Они плюхнулись аккурат на облеванные сиденья и стали торопливо пить и курить: короткий — «Беломор», длинный — «Шипку».
Длинный поерзал на сиденье и сказал:
— Бля! Че-то мокро!
Короткий ответил:
— Ты че, вайн пролил, нах?
Длинный посмотрел на бутылку:
— Да ни хера!
— А х…ль тогда?
Длинный взглянул на сиденье и, подскочив, пораженно воскликнул:
— Зырь, какая тут шняга! Я в нее сел!
Короткий посмотрел на сиденье, потом на клеши своего дружка и буйно заржал, проливая портвейн на свои клеши. В ответ на это начал гоготать длинный. Обнаружили, что оба сидели на блевотине. Этот факт вызвал у них фонтан истерического хохота, и, хотя оба не могли говорить, по жестам было понятно, что каждый подвергал другого самым жестоким насмешкам. Через некоторое время они снова смогли разговаривать.
— Ну ты, бля, чухан!
— А ты че, не чухан?! Зырь, ты еще ногой встал!
— Где?!
— В п…де!
— Где?!
— Да в п. де, бля, у тебя на жопе и на шузах! Ты бы еще фэйсом лег, нах!
— Где?!
Севший только задом стал издевательски гоготать над вторым, который еще и ногой встал. Ржали долго, с выходом и отдачей, то есть длинный даже еще немного, поперхнувшись слюной, блеванул.
Наши друзья, глядя на них, тоже смеялись от души. Бабка со внучкой сначала не поняли юмора, но Стива им объяснил. Внучка в очередной раз прыснула; бабка, однако, лишь тяжело вздохнула и укоризненно покачала головой. Когда смех иссяк, оба снова сели — теперь-то им уже было все равно во что. Длинный взял гитару и, беря то один, а то совершенно другой аккорд, гнусаво запел:
Одна чувиха битлу подарила лимузин,
А он на этом лимузине казино разворотил!
А короткий сказал:
— Харэ, нанюхались! Давай любимую.
Длинный забренчал быстрее, и они заспивали дуплетом:
Мы поедем, мы помчимся
В венерический диспансер
И отчаянно ворвемся
Прямо к главному врачу! У!
Ты узнаешь, что напрасно
Называют триппер страшным,
Ты увидишь, он как насморк,
Я тебе его да-рю!
Путешественники долго, не смыкая глаз, смотрели на это чудо. Стива поинтересовался, ни к кому особенно не обращаясь:
— Че это за ублюдки?
— Хипаны! — прошептала бабушка.
— А почему шепотом? — спросил Олег.
— Прибьют, — тихохонько объяснила внучка. — Очень они злые, прямо лютые даже! А как напьются, так совсем глупые какие-то становятся. Тот-то вон, что в красной рубахе, как палач, он недавно из тюрьмы вышел. А этот-то гугнявый — он дружок его. Он вроде как на заводе работает, а я так думаю, что все только для отвода глаз, и дружка своего уголовника туда же пристроил. И милиции не к чему придраться — как же, рабочий класс! А какой они рабочий класс? Оглоеды и хулиганы. Одно слово — хипаны! Свалились на нашу голову…
— И наверное, девушкам от них прохода нет, — сочувственно поинтересовался Олег.
— Никому прохода нет! А девушками они не интересуются. Они, слышь-ко, говорят, того… — со значением сказала бабусечка.
— Чего того?
— Ну того, знаешь, — и она, наклонившись, снова зашептала: — Эти, как их, тьфу ты, склероз проклятый… Да, вот: мужеловы!
— Да нет, бабушка, мужеложцы, — поправила внучка и, покраснев, опустила глаза. У Кирюши стал опять напрягаться член, столь хороша была девонька в своем смущении, но его отвлекли.