Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
Сторож поздоровался с ним за руку, старик радостно не отпускал его.
– - Понимаешь, вскочил до свету, а вот гляди, что сделал!
– - с укоризной глядя на сторожа, воскликнул он.
Старик бросил на колышек палисадника картуз, вытер полушубком струившийся с лица пот и опять взглянул на сторожа беспомощно и виновато.
– - Закурить есть?
– - неожиданно спросил он.
– - Есть, -- сказал сторож.
Старик протянул руку за кисетом и отдернул ее, будто прикоснулся к горячему железу.
– - Постой, Василий!
Взлохмаченный, высокий, костистый,
Стоя на горячих рельсах, старик долго глядел вперед, в марево расцветшего утра, вдоль двух сходившихся впереди струн, до рези в глазах блестевших на солнце.
– - Закуривай, деда, -- сказал сторож.
– - Иди, закуривай, не пришел еще поезд-то...
И в мгновенной улыбке, озарившей лицо старика, сторож уловил страх.
– - Не пришел еще?
– - прошептал он.
– - Пока не пришел, -- ответил сторож, глядя, как черные губы старика обметываются корочкой сухого жара, как у горячечных.
Они сели на корточки у изгороди и закурили. Сторож -- приземистый и сбитый, в кольцах синей цыганской бороды, старик -- как сломанный бурей сухостой. Торопливо затягиваясь, старик жег свои пальцы. В махорке попадалась шелуха конопли, цыгарка трещала, и нельзя было понять, откуда шел едкий запах гари -- от шелухи, обжигаемых пальцев или от искр, обильно сыпавшихся на овчину. Сторож бросил окурок и хотел примять его сапогом, но старик торопливо отстранил его ногу.
– - Что ж ты по скольку бросаешь? Тут еще задышки на четыре хватит...
– - И жадно дотянул окурок.
Старику очень хотелось, чтобы сторож спросил, зачем он приехал на станцию, почему волнуется, поджидая машину, и он часто и нетерпеливо взглядывал на сторожа. Но тот молчал. Тогда старик начал издали. Будто от холода подбирая под полушубок ноги, он равнодушно спросил:
– - Как у вас, старосту переменили?
Сторож удивленно покосился на него.
– - Их же всех до пасхи сменили, -- сказал он,-- а у вас разве старый ходит?
– - Не старый, а толку мало, -- подумав, ответил старик.
– - Ну, да скоро другие порядки наступят, помяни мое слово, -- торопливо и многозначительно добавил он.
Сторож молча кивнул головой. Потом, глядя в сторону, как бы мимоходом он спросил:
– - Годов восемь аль больше?
– - Одиннадцатый, -- бессильно прошептал старик.
Сторож покачал головой.
– - Как ключ в воду. Ни письма, ни весточки, -- шептал старик.
– - А вчера телеграмм пришел...
– - Да, это бывает...
Они слабо улыбнулись друг другу.
– - Я хорошо помню его, -- вставая, сказал сторож.
– - Знамо, все помнят, -- твердо ответил старик.
– - А я разве забыл?
– - Он с минуту держал в горсти теплый песок, струившийся меж пальцев.
– - Поглядел бы ты, что сейчас в деревне орудуют.
– - Орудуют?
– - Не приведи бог!
– - испуганно воскликнул старик.
И они долго молчали, глядя в землю.
– - Я пойду взгляну на лошадь, -- будто не в силах превозмочь себя, сказал старик.
– - Ступай, -- ответил сторож, -- еще часа три.
– -
– - воскликнул старик.
– - А я, брат, испугался, -- поверишь?
II
Высунув кровавый язык, собака забилась под телегу. Старик, склонив на бок голову и раскорячившись, насмешливо глядел на нее.
– - Жарко в полушубке-то?
– - спрашивал он, осторожно тыкая собаку кнутовищем в бок.
– - Ничего, терпи, вот хозяин приедет, другую песню запоешь... Гостинцев тебе привезет...
– - И несуразная мысль о гостинцах для собаки, неожиданно сорвавшаяся с языка его, показалась старику столь забавной, что он весело расхохотался и пнул собаку ногой.
– - Правда?
– - хлипая, спрашивал он.
– - Изюму, бубликов, селедок!..
Собака вяло поднялась. Деревянный в грязи тележный подлисок уперся ей в спину. Старик схватился за полы полушубка и присел, не в силах справиться с душившим его смехом. Кричал, раскидывая черные ладони:
– - Не знаешь, куда деться? Завязла? А еще называешься Дамка. Рыжуха, -- обратился он к лошади: -- Рыжуха, погляди на дуру: залезла под телегу, а вылезти не может. Ты пригнись, омёла!..
Проходившая мимо дробненькая баба с удивлением поглядела на старика, и лицо его стало сразу суровым. Выпрямившись, он строго спросил бабу:
– - Машина из самого большого города скоро?
Баба торопливо обошла телегу.
– - Я кого спрашиваю?
– - прикрикнул старик.
Серые лупастые глаза бабы скользнули по взъерошенным волосам старика и насупленному взгляду его.
– - Я из чужой деревни, не знаю, -- ответила она.
– - Так бы сразу и говорила, -- наставительно проворчал старик.
– - Вас тут, может быть, тысячи шляются...
И старик сам удивился, как он строго и ладно обошелся с этой ветреной бабенкой, которая даже не поклонилась ему. Он деловито подошел к кобыле, поправил пеньковую шлею на ней, перевозжал, сунул ладонь под потник хомута, крепко щелкнул по впившемуся в грудь ее оводу, тронул дугу. "Запряжка слаба, торопился", -- подумал он. И он принялся перепрягать лошадь, изредка поглядывая на солнце и на полотно дороги в желтом песке. И с каждой секундой движения его становились торопливее и беспомощней. Он уже раскаивался, что затеял эту перепряжку: он мог опоздать с ней. Он кое-как перетянул гужи, вправил дугу, даже не заметив того, что она легла кольцом назад, трясущимися руками продел чересседельник. Ему послышался отдаленный гул поезда, и движения его стали порывистее.
"Нашел работу, дернуло!" -- со злостью и отчаянием думал он, хватаясь за супонь. И он почувствовал, что не в силах поднять ноги, чтобы упереться в клещу хомута, так дрожали его руки и колени. Прижавшись плечом ко клеще, он с натугой стал тянуть руками жирную, в гудроне, супонь. Ладони беспомощно скользили. А гул, казалось, нарастал. В отчаянии он схватился за супонь зубами и долго, с резкой болью в деснах, тянул ее, пока супонь не захлестнулась за металлическую бородку хомута. Он чувствовал, что сейчас упадет, и совсем не замечал слез, струившихся из глаз.