Повесть о пережитом
Шрифт:
— Да хоть пальцем!
Петр Степанович кивнул на кабинет главного врача и — шепотом:
— Перепелкина здесь. Закрылась, плачет… Один на операции у Паникова помер. Она ассистировала!
— Но она-то не виновата!
— Тсс!.. Ну и что же?.. Человек!
Я поставил посылочный ящик на стол.
— Давайте чаевничать, Петр Степанович?
Из кабинета вышла Перепелкина. Молча протянула мне историю болезни умершего. Молча ушла.
В канцелярию влетел Юрка.
— Привэт, молодежь! Как оно живется на склоне древних лет?..
Положил на барьер формуляры и листок с направлениями. Шестеро шли в туберкулезный, трое — в хирургический, один — в глазной, один — в морг.
— Опять «при попытке»? — спросил я.
— Хуже! Вызвали старикана на освобождение, он от радости и отдал концы. Привезли на срочное вскрытие, а профессор в кандее!
— Посадили Заевлошина? — поразился я.
— Подумаешь, персона грата! — хмыкнул Юрка. — Он же не только трупы потрошит, еще и санврач. А в рабочем бараке нашли клопа. Вот профессору и влепили пять суток. Привэт!
И Юрка выскочил из канцелярии.
За окном сгущалась синяя дымка. Чуть розовело небо. Эмир и Крючок несли посылки коечным больным. Прошел, печатая шаг, толстолицый старшина режима Нельга — гроза надзирателей. За ним — Кузник: руки в карманах, голова из стороны в сторону так и ходит… Показалась вдали операционная сестра Череватюк. Она же начальник медицинской канцелярии и секретарь партийной организации больницы. Шла быстро. Шинель нараспашку. На гимнастерке поблескивали четыре боевых ордена. Надевала их Череватюк в особо важных случаях. А почему сейчас?.. Лицо у нее молодое, с темно-карими глазами, привлекательное, только нос немного великоват. Была Череватюк постоянно чем-то встревожена, не выпускала папиросы изо рта, курила неистово. А то, случалось, подолгу сидела, глядя в одну точку, и было непонятно: слушает она тебя или нет…
Открылась дверь. Мы поднялись, Череватюк просила в свою комнату, отделенную тонкой перегородкой от кабинета Баринова.
Еще три дня назад нужно было отправить месячный отчет в Озерлаг. Но начальница отсутствовала, и отчет ждал ее подписи. Составлялся он за нехваткой бумаги на безукоризненно выструганной сосновой доске длиною метра полтора. Каждого пятого числа эти «деревянные ведомости» отправляли в Тайшет. Захватив доску, я переступил порог.
Череватюк сидела за письменным столом и была похожа, как мне почудилось, на девушку в тесной сибирской избе с картины Сурикова «Меншиков в Березове». Задумчиво глядела перед собой.
— Была в Тайшете, — сказала она, не поднимая головы. — На партийной конференции… Отчет готов?
— Можете подписывать, гражданин начальник.
Череватюк взяла в рот папиросу, затянулась. Взглянула на доску.
— Боже мой, боже мой, сколько же граф… Цифры, цифры, цифры… Баринов тут?
— Ушел за зону.
— Опять преферанс!.. — Она глубоко вздохнула. — Сколько умерших?
— Одиннадцать и четыре с трассы.
— А в прошлом месяце?
— Девятнадцать. И пять с трассы.
— Смертность
Снова защелкала костяшками. Опять не получилось. Расписалась внизу доски.
— Завтра сами дадите Баринову на подпись. У меня с утра партбюро.
Я взял доску и шагнул к дверям.
— Подождите! — остановила она. Неожиданно спросила: — Какое вы совершили преступление? Только честно!
Подумалось: «Почему спрашивает? Решила убрать из канцелярии? Поводов к этому я как будто не давал…»
— Никаких преступлений я не совершал, гражданин лейтенант.
Череватюк опустила глаза. Сказала тихо:
— Не гражданин лейтенант, а… Нина Устиновна. Садитесь.
Несколькими затяжками докурила папиросу, взяла новую.
— Много, по-вашему, в больнице… невиновных?
Я ответил не сразу.
— Такой графы в статистическом отчете нет.
— Испугались?..
Встала (поднялся и я), сняла шинель, открыла окно. Запахло свежей землей: недавно полили цветочные клумбы.
— А Толоконников — занятный старик. Ухитрился посадить на клумбах огурцы. Думал, не замечу… Так я и не заметила!
Она бросила на стол пилотку, встряхнула темными волосами, отошла в угол и прислонилась спиной к стене.
Молчала. Потом, словно про себя:
— Значит, мой вопрос остается без ответа…
У меня сильно заколотилось сердце.
— Видите ли, Нина Устиновна… После ареста, в первые дни, мне думалось, что в камере я один невиновный. Ну, а затем — Бутырка, этапы, пересылка, лагерь… Многие убеждали, что они тоже совершенно ни в чем не виноваты. Так ли это?.. Но ведь оклеветали же меня, почему не могли другого, третьего?.. Конечно, бывают и ошибки. Однако что-то их очень уж много!
Череватюк продолжала молчать. Лицо ее странно вытянулось. Дрожали ресницы.
— Каждый невиновный, — говорил я, — ждет ариаднину нить, которая выведет на свободу. Иначе нельзя жить!.. Только животное может есть, чтобы существовать. А мы хоть и занумерованные, но люди…
Я глотнул воды. Зубы стучали о край кружки.
Череватюк с трудом произнесла:
— Говорите… слушаю вас.
— Вы меня вызвали на откровенность. Значит, разговор на обоюдном доверии, так?
— Да, да!
— Тогда отвечу на ваш вопрос. — Я прикрыл окно. — Есть невиновные! Не я один — много. Назвать?..
В ее глазах мелькнул испуг.
— Конокотин?.. Флоренский!.. Вы же работаете с ними! Неужели не видите, что это за люди?! Толоконников!.. Его арестовали в Ставрополе. Полгода следователь Додзиев придумывал, в чем бы его обвинить!.. И подключил к чужому групповому делу. Освободить, сказал, не имею права… А Тодорский?.. Когда я спросил у Баринова, знает ли он, что это тот самый Тодорский, о котором писал Ленин, майор усмехнулся: «Липа! То был другой…» Нет, Нина Устиновна, это как раз и есть самый настоящий Тодорский!