Повесть о пережитом

Дьяков Борис

Я пояснил, что Ленин в данном случае имел в виду Советы, где заправляли тогда эсэры и меньшевики, и даже сравнивал эти Советы с баранами, которых привели на бойню, а они от страха мычат.

— Возьмите, — говорю, — Сочинения, все там и найдете.

Только мы закончили исправлять ошибки и неточности, заявился старший следователь Немлихер. Помню, у него было страшно измятое лицо.

— Ну как, Алеша, дает арестованный показания? — спросил он.

— Какой там! Глумится над следствием! — гневно выпалил Иванов. —

Всякую ересь несет! Советы баранами называет, на Ленина клевещет!.. У меня нет больше сил возиться с этим вражиной!

Распаленный Немлихер наотмашь ударил меня по лицу. Я упал со стула, как мешок… От щелчка мог свалиться, весил-то тридцать с чем-то килограммов! Немлихер выругался, ушел, а Иванов исступленно кричал:

— Что ты со мной делаешь, Конокотин?! Я с ума сойду!.. Что ты делаешь!..

Вызвал по телефону конвоиров.

Я лежал, как запеленатый в железные обручи. Не помню: соображал ли, что случилось? Скорее всего, был в состоянии полнейшего угнетения и безразличия… Пришли солдаты. Иванов носком сапога пнул меня в бок:

— Заберите падаль!

…В землянке внезапно погасла лампочка. Конокотин вывинтил ее, зажег спичку, проверил. Руки у него тряслись.

— «Люстра» не перегорела. Значит, движок сдал…

Мы продолжали сидеть в потемках. Только в углу светился, как памятник лунной ночью на кладбище, громоздкий термостат.

Конокотин продолжал с заметным напряжением мысли:

— На суде я рассказал председателю Романычеву о преступном следствии. А он, знаете что, этот адвокат дьявола?.. Вы, говорит, считаете себя большевиком, а большевики должны преодолевать все трудности. Зачем же подписали фальшивые показания?

Орест Николаевич вдруг яростно закричал, словно увидел перед собой Романычева:

— «Зачем»?! А зачем вы сидите в судейском кресле с Гербом Советского Союза, если не знаете, не чувствуете, как сфабриковано мое дело, не видите, что протоколы написаны не чернилами, а кровью?!

В землянке густая тишина переплелась с темнотой. Лишь слышно было, как порывисто дышал Конокотин. Чай в кружках остыл. Мы к нему и не прикоснулись.

— В последнем слове подсудимого, — понизив голос, с мучительной усталостью проговорил он, — я попросил не только оправдать меня, но и привлечь к суду моих следователей. Никто не стал слушать…

Лампочка засветилась тонкими красными жилками.

— Ужасно! — вздохнул Конокотин и посмотрел на лампочку, горевшую безжизненным светом. — Ну, а какие новости в зоне?

— Ничего особенного… Разве вот новый оперуполномоченный назначен. Некий Комиссарчик. С двадцатой колонны. Этапники, помню, называли его человеком…

— А! — Орест Николаевич безнадежно махнул рукой. — Все они одним миром мазаны!..

Взвизгнула дверь. В землянку вбежал, запыхавшись, старший санитар Славка Юрчак.

— К Флоренскому! Срочная операция!

Солдата сняли с поезда. Случайный

прострел левого плеча. Повреждена подключичная артерия. Сильное кровотечение.

Конокотин узнал молодого конвоира Петьку. В прошлом году Петька мог застрелить его. Вели Ореста Николаевича на лесоповал. Задумавшись, он нарушил строй. Конвоир обругал, но оружия не применил.

Конокотин подошел к солдату. Кровь лила из раны. Прижал артерию пальцами.

— Поезд дернул… — слабым голосом пояснил солдат, по-детски шморгнул носом и умоляюще поглядел на Ореста Николаевича.

Приготовили инструменты. Дали наркоз. Флоренский наклонился к раненому, и в эту минуту стало темно. Снова отказал движок.

— Света, света! — требовал Флоренский.

Нина Устиновна нашла в перевязочной свечку. С вахты принесли керосиновую лампу. Операция — в полумраке.

За окном — черное, в тучах небо. Взлетают ракеты — белые, зеленые. Вспыхивают и гаснут. Вспыхивают и гаснут… Вдали, на высоких елях, кричат разбуженные вороны…

— Закройте окно! — распорядился Флоренский.

Перевязали артерию… Загорелись лампы. Можно зашивать… Но у солдата огромная потеря крови. Жизнь на волоске.

— Нужна кровь первой группы! — забеспокоился Николай Дмитриевич. — Немедленное переливание… Но где ее взять?..

— У меня кровь первой группы. Бери, Николай Дмитриевич — предложил Конокотин.

— Что?! — Флоренскому показалось, что его обманул слух. — Да ведь нужно четыреста кубиков, не меньше!

— Бери! — повторил Конокотин.

— Ты хочешь, чтобы здесь было два трупа?

— Я хочу, чтобы он остался жить.

Солдат начал хватать ртом воздух. Пульса почти не было.

— Он ни при чем! — торопливо сказал Орест Николаевич. — Молодой, у него вся жизнь впереди.

— Ложись! Черт с тобой! — зло и восхищенно выкрикнул Флоренский.

Двумя шприцами сделал прямое переливание крови.

— Я ничего не чувствую… Мне хорошо! — подбадривал хирурга Конокотин.

Медленно слез со стола, сделал шаг — и потерял сознание.

Спустя четверть часа Флоренский вышел на крылечко. Уселся на ступеньку. Теплая ночь. А он что-то зябнет.

В дверях возникла белая фигура Нины Устиновны. В руке у нее мензурка.

— Доктор, это спирт.

— Вот хорошо! Как Орест?

— Уложила на койку. Ввела эфедрин.

— А Петька?

— Спит.

— Сукин он сын! — обрадованно сказал Флоренский, выпил спирт. Возвратил мензурку Нине Устиновне. Благодарно пожал ей руку.

Ночь. Тучи. Ракеты…

Утром Николай Дмитриевич, как обычно, был подтянут, бодр.

— Прихожу сегодня в корпус, — говорил он, делая мне перевязку, — а мой Орест как ни в чем не бывало в палатах температуру меряет. Я, конечно, накинулся: «Ты в своем уме?! Немедленно ложись!» А он: «Не могу. По графику — дежурный, и потом — подсадок нынче много…»