Повесть о первом взводе
Шрифт:
Мозжилкин привык к перепадам настроения у своего командира и не обращал внимания на скрип. Он поглубже натянул пилотку, поглядел на корректировщика в бинокль, прикинул расстояние, подумал немного, установил прицел и, медленно подкручивая маховички наводки, повел ствол.
– Готово, - коротко доложил он.
Логунов дождался знака Птичкина и дал команду открыть огонь.
О портянках и сухарях не могло быть и речи. Первым снарядом корректировщика сдуло. Второй и третий обрушили край балки.
* * *
Птичкин и Гогебошвили бежали, сколько было сил. У каждого на боку
Когда они приблизились к балке метров на сто, Лагунов прекратил огонь. Птичкин и Гогебошвили тут же рухнули на землю. Взвод уже ничем не мог им помочь. Теперь все зависело от самого простого: заметят их или не заметят?
Пока не заметили. Надо было быстро ползти к балке, а они теряли драгоценные секунды. Лежали, задыхаясь, ловили воздух широко открытыми ртами.
Первым опомнился Птичкин. Он осторожно поднял голову, огляделся. Гогебошвили лежал рядом, рукой достать.
– Вперед, - едва слышно, хотя услышать его никто, кроме Гогебошвили, здесь не мог, прошептал Птичкин, - вперед...
И пополз, вжимаясь в землю. Нужно было сейчас слиться с ней, стать невидимыми. Полз Птичкин ловко и быстро. Морская пехота - моряки сухопутные, плавать некоторые не умеют, а ползать должны как следует.
Гогебошвили ползать не умел. Ни разу в жизни ему еще не приходилось ползать. Даже в армии. Он и в армии на машине гонял. Способу, которым продвигался в сторону балки Гогебошвили, нет названия на русском языке. Может быть, на грузинском есть, а на русском нет. Он ковылял, переваливаясь с бока на бок, опираясь то на колени, и локти, то на ладони, то просто подтягивался на животе... А курлыкающие над головой осколки заставляли его прижиматься грудью к земле. И думал он в это время только об одном: - нельзя отстать от Птичкина. Все, что у него имелось из силы, терпения, гордости и самолюбия, - он вкладывал сейчас в то, чтобы не отстать.
Птичкин подполз к краю балки, оглянулся, махнул рукой Гогебошвили: быстрей, мол... Затем осторожно заглянул вниз. Прямо под ним, уставившись трубой в небо, стоял миномет. Метрах в десяти разместился второй. Возле них суетились солдаты. Одни подавали мины, другие бросали их в трубы минометов.
Притащился Гогебошвили и лег рядом, уткнулся носом в землю. Весь запас сил парень израсходовал, но добрался. И все, больше уже ничего делать не мог. Птичкин осторожно похлопал напарника по плечу. Тот поднял голову, понял... Но не было у него сил что-то делать... Птичкин стал вынимать из сумки гранаты. Гогебошвили сжал зубы и тоже открыл сумку.
– На счет три, - шепнул Птичкин.
Гогебошвили кивнул.
Они подтянулись к краю оврага.
– Один...
– прошептал Птичкин.
Оба одновременно приподнялись и бросили вниз, на позиции минометчиков, по гранате, по второй, третьей... Громыхнули взрывы. Особенно сильно рвануло после четвертой пары: попало в лоток с минами.
Птичкин вскочил на ноги. Один миномет лежал, зарывшись жерлом трубы в землю. Другой скособочился на одной ноге, поджав другую, перебитую осколком. А в стороне и возле самих минометов лежали вжавшиеся в землю солдаты. Птичкин бросил последнюю гранату, рванул из-за спины автомат и стрелял, пока не кончились патроны в диске.
Рядом строчил автомат Гогебошвили.
– Собаки! Бешеные собаки!
– кричал, Гогебошвили. И еще что-то кричал по-грузински, длинное и злое. Птичкин не знал грузинского языка, но понимал, что это ругательства. Закончил Гогебошвили на чистейшем русском, вполне понятном Птичкину языке.
* * *
– Ну как, порядок?
– встретил их Логунов.
– Разделали гадюшник...
– Птичкин был доволен вылазкой.
– Оба миномета вдрызг.
– А расчеты?
– Какие могут быть сомнения...
– Когда Гогебошвили поднялся на краю балки, с гранатой в одной руке, автоматом в другой, и стал ругаться, минометчики пришли в ужас.
– Подожди, дорогой, - остановил его Гогебошвили, - я не ругался, это я с ними так разговаривал.
– Ты ругался. Вы бы слышали, как ругается этот сын гор. В жизни такого не встречал, даже в портовой пивной. А туда приходили крупные специалисты. Он ругался, как сапожник, которому выплатили премиальные. И сразу на двух языках.
– Не трепись, - попросил Логунов.
– Они что, удрали?
– Почему удрали? Не за этим мы туда ползли, сбивая коленки. Так, генацвале?
– Так, - подтвердил Гогебошвили.
– Можешь записать: при смелой вылазке наших артиллеристов уничтожено два батальонных миномета и до пятидесяти солдат противника.
– До двадцати, дорогой, - поправил его Гогебошвили.
– Хорошо, - не смутился Птичкин.
– До тридцати.
– Двадцать!
– стоял на своем Гогебошвили.
– Ну что ты пристал, - возмутился Птичкин, - тебе что, фрицев жалко? Нет, я его взял с собой, - обратился он за сочувствием к Трибунскому, - хорошее дело для человека сделал. Так он мне теперь слова сказать не дает. Ну что ты так смотришь на меня, дорогой? Ну что ты так смотришь? Я же говорю, уничтожено два миномета и двадцать фашистов.
– Сержант, танки пишлы, - доложил Григоренко.
* * *
Пять танков по-прежнему обстреливали деревушку. Сейчас из-за холмов вышли и двинулись к деревне еще две группы, по четыре танка в каждой. На броне сидели автоматчики. Танки шли медленно, осторожно, будто прощупывая брод в реке. То один, то другой делал короткую остановку, стрелял и снова двигался вперед.
Получалось, по четыре танка на каждый наш, да еще один в остатке. Если бы немецкие машины оказались сейчас поближе к орудиям, Логунов открыл бы огонь. Но стрелять почти за два километра? Толку от такой стрельбы никакого. А орудия демаскируешь. Оставалось одно: смотреть на танковый бой и дожидаться своей очереди.