Повесть о последней, ненайденной земле
Шрифт:
Слава улыбнулся:
— Видишь, какой умный. Спрашивает: не на другое ли место пойдем? Гуляй, Борька, гуляй!
Борька снова принялся за сныть, а Тая сказала:
— Что у вас в госпитале вышло, я знаю, и не будем об этом говорить. Я о другом. К раненым в гости всем надо пойти, не вам одним, и не просто так, а с концертом. Ты, говорят, на баяне играешь?
— Играл… — Слава вздохнул и неопределенно посмотрел по сторонам.
— А теперь что, инструмента нет?
— Есть… Но все равно что нету. — Слава пошевелил босой ногой белый, натянутый, как струна,
— А если приклеить?
— Можно бы… Да клею где взять? Казеин нужен… — Глаза у Славы вдруг заблестели. — А ты знаешь, какой клей есть? Я читал, не веришь? Вот помазать это бревно и к сараю прилепить — лучше гвоздей удержит!
— Зачем же его лепить? — Тая удивленно посмотрела на Славу.
Он секунды две подумал, пожал плечами:
— Ну… не знаю. Просто так. Интересно.
— А если ты скажешь отцу, что в госпиталь пойдешь, может, и даст клей? — деловито вернулась Тая к прежнему.
Слава что-то вспомнил:
— Да, он говорил как-то, что надо бы раненым хоть гостинца отнести, а то люди корят. Пьяный был, конечно, но все же… Нет, в госпиталь он пустит и клею даст. И знаешь что? Альку с «татарского» двора тоже надо будет взять. У них до войны циркачи на квартире стояли, гнуться ее выучили — во, как в цирке!
— Ладно. Возьмем и ее… — Тая поднялась.
Поросенок недовольно дернул веревку — ему надоело пастись на одном месте и мешало солнце. Оно заглянуло за сарай, и нежные листья сныти печально поникли. Горько запахло вялыми лопухами.
Слава встал, чтобы перевести поросенка на другое место, и вдруг насторожился. Тая тоже замерла, прислушиваясь.
На улице что-то происходило: несколько раз хлопнули двери, женщины бежали по двору, заплакал и сразу смолк ребенок.
Кое-как привязав Борьку к бревну, ребята помчались к воротам. Там уже собрались женщины со всего двора — все, кто был дома. А ничего особенного не происходило. Вдоль забора, где еще чуть-чуть держалась тень, шла почтальонша Дуся, такая же, как обычно, в еще довоенном пестреньком платочке и разбитых сандалиях. Только она почему-то ни с кем не здоровалась по пути… А следом, от калитки к калитке, полз шепот:
— Похоронную! Бояркиным похоронную несет…
Это была первая похоронная на тихой, забытой временем улице. Бояркиных многие и не знали, но все равно женщины собирались у калиток и провожали Дусю беззащитными глазами. Все вдруг поняли: Бояркины только первые…
— Ты их знаешь? — спросила Тая у Славы.
— Немножко. Их Толик в соседнем классе учился со мной.
Ничего пацан, хороший.
Дуся свернула во двор, и стало вдруг слышно Волгу — брела против течения моторка, медленно и тяжело набегала на берег волна. А улица исчезла. Только высокие серые заборы и раскаленный асфальт. Так было секунду, час — никто не знал, а потом все смял, заполнил крик. Так не мог закричать один человек — это вся улица отозвалась на чужую боль.
— Отдала. Господи, помоги нам всем! —
Никто ей не ответил. Медленно, как после тяжелого сна, приходили в себя люди.
Слава посмотрел на Таю, усмехнулся странно. Лицо стало жалким.
— А я… знаешь, что я думаю? Лучше бы эту похоронную нам принесли! Ведь это страшно — так думать, да?
— Страшно… — кивнула Тая.
Наташа прибежала на шум последней. Недоуменно оглянулась: что это такое случилось со всеми? Подошла к Тае:
— Почему все плачут?
— Бояркиным «похоронку» принесли, отца у них убили, — объяснила Тая.
«Отца… убили…» Наташа зажала себе рот, чтобы не закричать. Только сейчас она поняла всю цену разорванного Селимом письма. Ведь оно означало, что папа был жив, когда писал его. Был жив… А сегодня, сейчас?!
— Я не хочу! Не хочу! — Она задохнулась от крика. Улицу опоясали красные кольца, они все суживались и, наконец, невыносимо стиснули ей голову.
…Вечером мать долго сидела у постели заснувшей Наташи. Девочка пришла в себя, все рассказала и понемногу успокоилась. А женщина знала, что долго — может быть, всю жизнь — будет угадывать слова погибшего письма. Искать и ошибаться и снова искать.
Прислонившись к стене палаты, стояла рыжая девочка. Большеротая, с печальными глазами. Вылинявшее платье выше колен. Рядом на табуретке устроился хромой мальчик с баяном.
Еще секунду назад в палате душно пахло йодом, жужжали мухи на марлевой занавеске окна. Но она позвала негромко: «Орленок, орленок…» — и легла вокруг июльская цветущая степь, полная звона пчелиных крыльев и яркого, щедрого солнца. А по степи, по тугому ковылю шел на смерть мальчишка.
Палата притихла. Многие прошли с этой песней свою юность, пели ее на пионерских сборах, даже и не думая о войне. И вот — встретились снова…
Только что бойцы чуть не хором подсказывали Наташе забытые строки стихотворения, от души хлопали ловкой и гибкой Але, но когда запела Тая, все стало иным. Такие заклятые уголки в сердце растревожила песня, что невыносимой стала уютная палата…
Сидор Михайлович первым поцеловал замолчавшую Таю, а затем к ней потянулись десятки рук. Тая улыбалась и кланялась совсем как на сцене — она всегда умела делать то, что нужно. Наташа, вздохнув, отошла в уголок, но Сидор Михайлович заметил и окликнул ее:
— Чего прячешься? Иди к остальным, все ведь старались, всем и спасибо!
И Наташа стала рядом с Таей и тоже кланялась, как артистка.
Бойцы, как один, обещали писать, ежели кого-то судьба сведет с Таиным отцом. Один даже спросил:
— А он у тебя не рыжий, часом? Служил я с одним, больно уж похож.
Но тут же выяснилось, что у того было другое имя, и остальные посмотрели на говоруна укоризненно: зачем зря тревожил Душу?