Повесть о потерянном времени
Шрифт:
Следующее, нуждающееся в исключении из военной действительности словосочетание: «личный состав». Когда это словосочетание вводилось в военный обиход, наверное, имелось в виду, что воинство — это вовсе не обезличенное сборище беглых каторжников, а служилый государственный люд. И личные данные каждого служаки занесены в какую-нибудь важную государеву книгу. А все вместе, все в эту книгу попавшие, и образуют состав. Состав государевых служилых лиц — личный состав. А многие военноначальствующие поняли это словосочетание слишком уж буквально: раз состав этот личный, значит лично наш, а поэтому-то и надо этим непременно воспользоваться! И понеслось. Чего только ни делает этот личный состав! И командирские квартиры ремонтирует, и присматривает за командирскими детьми, дачи генеральские строит и т. д. Даже анекдот такой витал в то время в военной среде о том, как решил военноначальствующий муж вдруг так от нечего делать на досуге поинтересоваться у своей супруги: «Милая, как ты думаешь, а процесс совокупления — это больше удовольствие или все же это такая работа?» «Конечно. удовольствие, — сходу отреагировала супруга, и предъявила с горестным вздохом неоспоримый аргумент — если бы это была работа, ты, милый, обязательно
И, наконец, рассмотрим семантику так же нуждающегося в забвении словесного набора: «Все люди на лицо». Что это может означать? На чье лицо? Чушь какая-то. И какое-то неведомое слово явно отсутствует в этом коктейле. Глагол какой-то отсутствует. Вот, например, если бы было сказано: «Все люди плюнули на какое-то там лицо». Тогда все становится понятным. Или имеется все же ввиду то, что у всех стоящих в строю помимо частных лиц (рож, морд, морд лиц, как угодно) есть некое коллективное лицо? Фантом некий? Что это за абстракция такая? У военных, у них ведь не может быть никаких абстракций по определению! Поэтому слова эти являются словами-паразитами, т. е. словами, тихо паразитирующими в военной среде и разрушающими сознание военных. И долг каждого уважающего себя военного — немедленно удалить паразитов из своего безызбыточного лексикона!)
Так вот, о докладах. Что-то неладное стало происходить в центре плаца. Какая-то видно там произошла загвоздка или, как с некоторых пор модно говорить, образовалась некая загогулина. Поначалу бросилось в глаза необычное поведение одного из ротных командиров: он как-то неуверенно приплясывал перед командиром батальонным, а потом уже батальонный как-то особенно заискивающе тряс головой пред важным лицом начальника всего окрестного гарнизона. Лицо самого главного гарнизонного начальника носило повергающую в стрессовое состояние особо пугливых военных карьеристов фамилию — Ахтунг. Самый главный гарнизонный начальник знал это свойство своей фамилии и нередко им пользовался в воспитательных целях. Вызовет он, бывало, к себе в кабинет какого-нибудь пугливого карьериста допустившего какую-либо оплошность по службе, минуту посверлит его выпуклым глазом и изрыгнет с пламенем из груди: «Я — Ахтунг!» И все, карьерист в глубоком обмороке. А когда очнется, начинает служить с утроенной силой. И при этом еще больше боится самого главного гарнизонного начальника. Этот начальник, бывало, уже даже и фамилию свою не произносит, а только глазом своим рыбьим зырк в сторону труса, а тот сразу — хлоп и в непродолжительный обморок. Долго-то ведь нельзя в обмороке-то. Служить ведь надо. А тем, которые не карьеристы, да еще ни слова не понимали по-немецки было им все было по фигу. Как-то шел самый главный гарнизонный начальник по периметру в сопровождении своей отдрессированной свиты, глядь, а в кустах боец по большой нужде сиживает. «Я — Ахтунг!» — возмущенно ревет начальник. «А я — какаю!» — преспокойно отвечает ему боец. Разъярился тогда самый главный гарнизонный начальник и велел окружавшим его и прозябающим в трусости карьеристам арестовать неустрашимого бойца и отправить его в дисциплинарный батальон. А дабы придать этому громкому делу больше убедительности и законности, в качестве вещественных доказательств, приказал самый главный гарнизонный начальник собрать в стеклянную баночку из под маринованных огурцов бесстрашный кал несгибаемого бойца и отправить его военному прокурору. Но в итоге бойца никуда не отправили, а военный прокурор прислал Ахтунгу вежливое письмо, в котором сообщал ему о своем желании лично с ним, Ахтунгом, когда-нибудь на досуге встретиться и размазать по глупой роже его зажравшегося в начальствовании лица то, что он осмелился прислать ему, целому военному прокурору, в стеклянной банке вместо нарисованных на ней огурцов. А далее что-то писал военный прокурор про двухэтажную обнесенную высоким зеленым забором домину на принадлежащей государству лесной поляне и про принадлежащего государству прапорюге, который денно и нощно дежурит за высоким забором. В общем все собрал в кучу этот военный прокурор. Видимо, сильно разозлился. Может спьяну закусил чем-нибудь не тем? Кто его знает… Только пришлось после этого Ахтунгу собирать в путь дорогу небольшой обоз из грузовых машин, навьюченных выращенными в подсобном хозяйстве свининой и овощами, а так же найденными в окрестных лесах грибами и ягодами. При этом особый почет был оказан Ахтунгом пресловутым огурцам — их везли на отдельном грузовике. Чем, как говориться богаты, тем и рады.
Начальник этот подъехал прямо на плац на своей черной «Волге» где-то в средине многоголосного действа. В силу своей значительности он всегда перемещался по территории вверенного ему гарнизона исключительно на машине, а территорию эту можно было обойти по периметру, расслабленно пошатываясь и громко икая, за каких-нибудь полчаса. Если, конечно, не сбиться и не попасть на антенные поля. Оттуда вообще можно больше никогда не вернуться. Но он туда никогда и не попадал: во первых, туда нет асфальтовой дороги, а во вторых, он даже и не подозревал о их существовании. Командуя по совместительству одной из связных частей гарнизона, этой самой связью давно уже перестал он интересоваться. Заметно охладел к ней и ее проблемам. Но состояние внутригарнизонного порядка и дисциплины угнетали его денно и нощно. В короткие часы ночного забвения снились ему марширующие куда-то строи и побеленные поребрики. Вот и сейчас не утерпел. Прикатил в неутолимой жажде всего и вся контроля, а еще дабы выслушать заодно очередную порцию живительных приветствий. И не ошибся. Многоголосие переклички было, конечно же, тотчас прервано по такому знаменательному случаю и перешло в демонстрацию радостных взаимных приветствий.
Наконец восклицания заканчиваются, и действо продолжается. Да-а-а, по всему видать, что радости никакой сегодня уже не дождаться — самый старший из присутствующих уже свирепо вращает глазами, высверливая кровавую воронку на лбу батальонного командира. А-а-а, вот и запоздалый в одышке текст: «Я так и знал! Я Вам говорил, что нельзя этому прохвосту квартиру давать? Конечно! Разве он теперь будет служить!? Он же все от армии уже взял! Квартира — есть, машина — есть, гараж — есть, жена тоже есть, да еще какая! Искать! Вы хоть на что-нибудь способны?! Из-под
Тем временем начали формироваться поисковые отряды. Командиры на ходу верстали план поисковых мероприятий. С пристрастием опрашивался круг общения неожиданно пропавшего военного. Выяснялись возможные адреса его пребывания, уточнялись координаты явок и секретные тексты паролей. И все были так увлечены, что поначалу никто не заметил смутную тень, неуверенно крадущуюся в глубоких сумерках за ярко освещенным плацем. Наконец, неуверенная тень прощально-решительно крякнула, громко икнула и нырнула в озеро разлитого по плацу электричества. Окунувшаяся в лучи тень вдруг превратилась в фигуру, имеющую вполне реальные очертания военного прапорщика. Несмотря на окружающее тепло, поздне весенней ночи, фигура была облачена в длиннополую в серости своей армейскую шинель.
(Поясним для совсем уж не посвященных. Шинель — это такое военное пальто. Пальто служит не только и не столько для защиты военных организмов от переохлаждения. Как раз эту функцию в хорошие морозы шинель выполняет плохо. Шинель, прежде всего, является для военного чем-то вроде смирительной рубашки. Только военный, бывалыча, разойдется (окончательно разозлится, например, на что-нибудь или кого-нибудь) на него сразу: брык, и одевают шинель. И вот он, военный, только сейчас, казалось бы, очень грозный, свирепо размахивающий кулаками во гневе, уже смиренно плачет в углу, облаченный в шинель, плачет от осознания собственного бессилия. А потому как не помашешь кулаками в шинели-то в этой. Руку поднять, демонстрируя воинское приветствие — и то не просто! И такая приверженность военных кутюрье к этому отстойному предмету воинского туалета выглядела довольно странно. Если совершить небольшой экскурс в историю и вспомнить что шинель эта отстойная изначально предназначалась исключительно для кавалерии, то становится не совсем понятным: как же облаченные в шинель кавалеристы рубились саблями и шашками? Это до сих пор для военных остается загадкой. Может, шинель с тех времен претерпела значительные изменения? Может быть. Это тема дополнительных исследований, но на них у военных никогда не хватает времени. Но вот то, что на шинели остался длиннющий (от нижнего края и до воротника) разрез сзади, облегчающий посадку кавалеристам на любое боевое парнокопытное и обеспечивающий комфортное передвижение на нем — это факт, свидетельствующий о том, что шинель все же не изменилась. Вот и вырисовывается очередной военный парадокс: лошади давно уже «сняты с вооружения», а все без исключения военные продолжают с наступлением холодов облачаются в некое странное пальто с двусмысленным (по нынешним временам) разрезом сзади. Некоторые ведь военные-то совершенно всерьез думают, что этот разрез облегчает общение с начальством в особые, очень трудные для него периоды. Например, когда начальство очень сильно раздражено и желает жить со всеми нерадивыми подчиненными сразу. И хотя такие случаи в армии происходят довольно часто и эти «некоторые» отчасти тоже правы, вместе с тем роль шинели, используемой в качестве средства усмирения взбешенных чем-то военных трудно переоценить.
Тем временем, очертания фигуры, облаченные в отстойное кавалерийское одеяние, как-то странно раскачиваясь, тайком прокрадывались в строй стоящей с краю пятой роты, но были замечены зорким оком гарнизонного начальника: «Ко мне, ублюдок! Бояться! Кал ронять на плац! Почему не дымится? Я же сказал — боятся!» Фигура вздрогнула и от неё что-то отделилось. Фигура непроизвольно подпрыгнула, видимо действительно не на шутку испугавшись. Очертания фигуры из-за частых вибраций вновь приобрели размытость и стали напоминать серое предгрозовое облако. «Облако» покаянно и как-то боком двинулось в сторону гарнизонного начальника, старательно пытаясь продемонстрировать строевой шаг. Надо отметить, что этот замысловатый шаг фигуре никак не удавался: как только нога взмывала над поверхностью плаца, фигура начинала давать крен в сторону, противоположную поднятой ноге, а для того, чтобы хоть как-то сохранить равновесие и в окончательном позоре не рухнуть на твердую поверхность, этой фигуре приходилось продвигаться вперед, постоянно захлестывая ногой за ногу.
Глядя на это судорожное перемещение, усталый и жаждущий праведного сна военный люд вдруг зашелся в неистовом гоготе. Только сейчас, во время выполнения этих замысловатых «па», стало вдруг очень заметно, до неприличия просто стало заметно, что фигура незадачливого прапорщика была облачена, помимо шинели, лишь в громадных размеров яловые сапожищи и увенчана была потертой, сплющенной в блин фуражкой. И все. Больше ничего. Совсем ничего! Окончательно подвел прапора кавалерийский шинельный разрез. Прапор, видимо, хорошо, душевно так гостил у знатной доярки из соседнего колхоза. Гостил до тех пор, пока неожиданно рано не вернулся с начавшейся посевной муж этой развратной передовицы труда — не менее знатный, но морально стойкий тракторист. Вернулся и стал свидетелем сцены, очень живо описанной в одной из песен Высоцкого:
Возвращаюсь я с работы, Рашпиль ставлю у стены, Вдруг в окно порхает кто-то Из постели от жены.В общем, что успел схватить прапор, прежде чем отправиться в памятный поврежденными конечностями полет, то и напялил потом на себя. Напялил, и овладело им вдруг присущее всем военным непреодолимое чувство долга. А окончательно овладев прапором беспокойное это чувство, вдруг пробудило в нем смутные воспоминания. Смутные воспоминания привели, в свою очередь, к обрывочным и резким суждениям в виде безжалостных вопросов к самому себе: «Какое сегодня число? Какой день недели? Месяц? Где я? Уходил из дома сразу же после того, как вернулся из наряда? Или же на следующий день? Куда уходил? Что говорил?»