Повесть о прекрасной Отикубо. Записки у изголовья. Записки из кельи (сборник)
Шрифт:
…помятый сном «утренний лик». – «Утренний лик» – род вьюнка.
…«узнал ты раньше меня»… – Цитата из танки: «Когда в глубине гор // Впервые вдруг зазвучали // Ранние соловьи, // Узнал ты раньше меня, // Что снова весна вернулась…» Автором предположительно является поэт Фудзивара-но Нобуаки.
Время пришло возделать… – Стихотворение Ки-но Цураюки.
«Не обнажились ли сердца цветов?..»– Намек на стихотворение Бо Цзюйи «Долгая тоска в разлуке». Цветы сорвал весенний ветер. Сэй-Сёнагон отвечает цитатой из этого же стихотворения: «Я все думал о вас, // А осенняя ночь бесконечна», // Девять раз в единую ночь//К вам душа моя возносилась».
…передние покои на северной стороне
Час Тигра– четыре часа утра.
– Нет, скорее конюший сопровождает всадника. – Насмешка, основана на том, что сайсё – жена начальника государственных конюшен. Это дает фрейлинам повод сравнить Сэй-Сёнагон с простым конюхом.
…в духе старой песни о солеварне Тика… – Солеварня Тика в Митиноку. Песня гласит: «Курится варница рядом с тобой, // Но соли вкус // До тебя не доходит». Смысл этой старой песни в том, что двое любящих находятся близко друг от друга, но встретиться не могут.
«Песни на современный лад»– имаё-ута – лирическая песня в четыре или восемь стихов. Схема строфы имаё – четверостишие: 7–5–7–5 слогов, возникла под влиянием буддийских песнопений в середине хэйанской эпохи. Исполнялась на придворных пирах. Впоследствии (в XII в.) стала ведущим поэтическим жанром, проникла в народную лирику.
Люблю слушать, как ночной страж… – Специальная служба времени (Токидзукаса) измеряла время при помощи клепсидры, а также наблюдала ход небесных светил. Во главе ее стояли два ученых астронома. Сутки делились на двенадцать часов, а каждый час – на четыре четверти. Часы носили название согласно двенадцати циклическим знакам. Особые стражи времени (токи-мори) вывешивали на «столбе часов» возле дворца Сэйрёдэн таблицу с указанием данного часа. Кроме того, колокол на башне выбивал определенное число ударов, и ночной страж обязан был возглашать время.
Повесть «Комано». – Утрачена.
Возлюбленный девушки Отикубо– герой «Повести о прекрасной Отикубо» («Отикубо-моногатари»).
Сумею ли забыть? – Цитата из танки, помещенной в антологии «Манъёсю». «Сумею ли забыть?» – все думал я, // И говорил с людьми, // И сердце тешил, // Но не прошла тоска моя, // Я стал любить еще сильнее!» (Перевод А.Е. Глускиной.)
«Пускай не знаешь ты…»– Цитата из танки поэта Минамотоно Нобуакира: «Пускай не знаешь ты, // Как сердце глубоко волнует // Томление любви, // Но неужели в эту ночь // Ты на луну не смотришь тоже?
«Как от дождей прибывает вода…»– В известном стихотворении, помещенном в антологии «Кокинсю», говорится: «Как от дождей // Прибывает вода // В мелких заливах реки Ёдо, // Там, где срезают камыш, // Так растет и моя любовь».
«Стражи грома». – Во время грозы перед императорским дворцом выставляли особую охрану.
…каковы сегодня снега на вершине Сянлу? – Намек на стихотворение Бо Цзюйи: «Солнце на небе взошло, // А я все лежу на постели, // Холод в башне царит, // Накинул горой одеяла. // Колокол храма Иай // Слышу, склонясь на подушку. // Снег на вершине Сянлу // Вижу, подняв занавеску». Сэй-Сёнагон догадывается, что императрица просит открыть окно.
«Боюсь, что этой же ночью…»– Видимо, намек на легенду о том, что некий младший военачальник Фукагава влюбился в красавицу и поэтессу Оно-но Комати. Она велела ему в доказательство любви провести возле ее дома сто ночей. Он умер накануне обещанного свидания.
Холодом-холодомвея… – Стихотворение китайского поэта IX в. Чэнъи «Пятнадцатая ночь восьмой луны».
Праздник Бон. – Справлялся в середине седьмой луны.
Его святейшество Домэй(855–920) – буддийский священник и поэт.
Матушка светлейшего господина Охара… – Знаменитая поэтесса (?–995), создала лирический дневник «Кагэро-никки» («Дневник летучей паутинки»). Подлинное ее имя неизвестно.
Господин Охара– Фудзивара-но Митицуна (955–1020). Ему
Мы рубили дрова… – Танка содержит сложную игру слов. Будда Гаутама некогда выполнял разные работы для одного старого отшельника: рубил дрова на топливо, носил воду и т. д. Во время «Восьми поучений», когда читалась Сутра Лотоса благого закона, монахи торжественно несли связки поленьев и ведра воды. Пока не сгниет рукоять топора – т. е. долгое время.
Однажды вечером… – Время действия 992–994 гг., когда император был еще подростком. Дайнагон Корэтика иногда давал ему уроки.
Будит криком… – В написанном по-китайски стихотворении японского поэта Мияко-но Ёсика (?–879) говорится: «На рассвете «Человек-петух» будит криком просвещенного монарха». «Человек-петух» (название должности) возвещал зарю, его головной убор был украшен гребнем петуха (древний китайский обычай). Мудрый царь вставал с зарей, чтобы браться за государственные дела.
Сад возле обветшалого дома… – Существует предположение, что Сэй-Сёнагон изобразила ветхое жилище, куда вынуждена была удалиться на склоне лет.
В.Н. Маркова
Записки из кельи
Впервые перевод «Записок из кельи» («Ходзё-но-ки», или «Ходзёки») Камо-но Тёмэя был опубликован Н.И. Конрадом в 1921 г. в «Записках Орловского университета». Окончательный вариант был помещен в его книге «Японская литература в образцах и очерках», т. 1, вышедшей в 1927 г. Здесь, как и в прежних переизданиях, сохраняются разбивка текста, осуществленная Конрадом, введенные им подзаголовки и указания дат в европейском стиле, поскольку все это является важной частью его историко-литературной и переводческой концепции. Она была выражена опосредованно – в виде подробного описания стиля этого произведения Тёмэя (который «работал» в разных жанрах прозы, и их стиль соответственно различался) уже в предисловии к изданию 1921 г. Отмечая, что уже первая фраза «Записок» «представляется претворенной в японскую форму начальной строфой одного китайского стихотворения, и таких мест во всем произведении немало», Конрад пишет далее: «Многие образы, возбуждающие интерес своей красотой и неожиданностью, оказываются принадлежащими другому писателю; некоторые стилистические построения, кажущиеся нам столь своеобразными, ведут свое происхождение от другого произведения. Впрочем, только досадливый анализ и придирчивое исследование могут открыть нам эти явления, – сам Тёмэй их чувствовать не дает: заимствование становится у него вполне своим, чужая конструкция или образ органически тесно сливаются у него с собственной речью. Шероховатостей нет, перебоев и неприятных противоречий в стиле не ощущается вовсе. К тому же это прием – обычный для всех писателей Востока: уменье вовремя искусно подставить мысль или образ, встречающиеся у другого, чем-нибудь выдающиеся, замечательные, искусно сплавить это в единое целое с тем, что идет от себя, всегда высоко ценилось и ценится там до сих пор. В этом критики усматривают, во-первых, свидетельство литературной образованности – совершенно необходимое условие для восточного писателя, во-вторых, доказательство умения господствовать над разнообразным поэтическим материалом. Писатель не в плену у одной лишь категории мыслей и чувств, построений и образов, пусть хоть они и свои, наоборот, – он над ними, он властвует и над своим, и над чужим и по своему произволу берет то, что ему в данный момент необходимо».
Отчасти поэтому Конрад подошел с такой осторожностью к комментированию перевода, поскольку отнимать внимание читателя от художественной цельности текста, на которой он настаивал и тогда, и впоследствии, когда его знание и понимание японской литературы многократно углубилось (важно помнить, что перевод и исследование «Записок из кельи» Тёмэя были первой серьезной работой в этой области в нашей стране). Сейчас, причем в большой степени благодаря позднейшим трудам самого Конрада, можно с помощью более пространных пояснений показать, к какой длительной и богатой литературной традиции принадлежало это произведение Тёмэя. И в связи с этим хотелось бы заметить, что трудно найти среди японских классиков первого ряда другого писателя, чьи жизнь и творчество столь наглядно представили бы многовековую историю Японии. Обозначим две вехи во времени.