Повесть о суровом друге
Шрифт:
Кадет продолжал прыгать, выставив кулаки, и вдруг ударил меня в лоб. Сестра кадета стала между нами.
– Перестань!..
Кадет нахмурился:
– Вечно эти бабы вмешиваются не в свои дела!
– Геннадий, как не стыдно, фи!
– Тогда пусть он убирается вон!
– Погоди. Я дам ему хлеба. Эй, побирушка, иди за мной!
– И она побежала вверх по лестнице.
Сам не зная почему, я последовал за девочкой, шлепая по мраморным ступеням рваными опорками.
На втором этаже я остановился
То, что я увидел, было словно во сне. В огромном светлом зале окна поднимались от пола до потолка. На стенах в тяжелых золоченых рамах висели картины. А под ними выстроились рядком шелковые голубые кресла с гнутыми ножками. В кадушках росли какие-то деревья от пола до потолка. Из угла смотрела на меня высокая белокаменная женщина с отбитыми руками. Все это отражалось в блестящем, будто зеркальном, полу. В комнате пахло духами, откуда-то доносилась тихая музыка.
Будто во сне, глядел я на эту красоту, не в силах пошевелиться. «Неужели так живут люди?» - подумал я, и мне вспомнилась наша тесная землянка с сырым глиняным полом, где под кроватью жила мышь, а в сенцах за кадушкой прыгали серые земляные лягушки.
Девочка выпорхнула из другой комнаты и точно разбудила меня. Я неловко переступал с ноги на ногу.
– Зачем ты вошел, я тебе велела за дверью подождать! Ну вот, и наследил еще! Бери хлеб и убирайся!
Кадетка дала мне ломоть мягкого белого хлеба. От него ароматно пахло. Не зная, куда девать ломоть, я сунул его за пазуху и побрел вниз.
Когда я спустился с лестницы, кадет и его сестра уже стояли в дверях и смотрели на многолюдную площадь. Я прошел мимо них и остановился у парадного.
Митинг на площади продолжался, но драки уже не было. И не было нигде царских флагов, только красные полотнища трепетали над головами рабочих.
Я искоса наблюдал за детьми богачей. Ничего не скажешь, кадет был красив: ресницы длинные, брови стрелками, а лицо нежное, чистое, как у девочки. «И все-таки наш Васька красивее, - думал я, - жаль только, что ходит он в тряпье... А эти буржуи задаются... Подумаешь, цаца, побирашкой меня назвала!..»
Сестра кадета, глядя на рабочих, вдруг сморщила носик и сказала:
– Фи, какие они грязные! Почему они такие, Геня?
– «Рабочий» происходит от слова «раб», - объяснил кадет, - ну а рабы все грязные.
– Скажи, Геня, а почему они бунтуют, что им надо?
– Хотят государя императора свергнуть с престола.
У девочки округлились глаза:
– Как же мы будем без царя?.. Почему их не посадят за это в тюрьму?
– Их слишком много. У нас тюрем не хватит.
В дверях показалась худая и сердитая барыня в очках. Она что-то залопотала не по-русски, на что кадет
– Мы сейчас идем, мисс Пью.
– Как будто ты уже взрослый, - сказала она по-русски.
– Но это заблуждение: ты еще ребенок и за тебя отвечают старшие. Недоставало, чтобы ты...
– она посмотрела на меня холодными совиными глазами, - не хватало, чтобы ты набрался здесь этих vermin[2]. О, ужас!..
Я не слушал больше барыню. Откуда-то вынырнул Васька и радостный бросился ко мне:
– Ты где был?
– А ты?
– Рабочие громили полицейский участок. Ух, здорово!..
Я вынул из-за пазухи хлеб.
– Кто тебе дал?
Взглядом я указал на кадета и его сестру. Лицо у Васьки потемнело. Он с презрением оглядел барчуков и сердито прошептал мне:
– Брось!
– Зачем?
– Брось, тебе говорят, это буржуйский хлеб!
Ослушаться Ваську я не мог, но бросить хлеб не было сил. К счастью, в толпе я увидел Алешу Пупка и отдал ему.
– Это тебе за мясо, - сказал я.
– Помнишь?
4
Когда мы с Васькой снова протиснулись к памятнику, там на трибуне стояла мать Алеши Пупка. Она работала на коксовых печах и хворала удушьем. Платье на ней было старое, заплатанное, телогрейка прожженная. Мать Алеши была видна всему народу. Она стояла на возвышении и, сгорбившись и виновато прикрыв ладонью рот, кашляла. Все смотрели на ее худое лицо и сурово молчали. Наконец она с трудом выговорила:
– Это газ... всю грудь разъел...
Она выпрямилась и громко, в отчаянии выкрикнула:
– Рабочие! Это наши руки создали все. Почему же детям есть нечего? Поднимайтесь, чего ждете! Царь свободы не даст! Богачи задавили нас своей жадностью! Бить ихние лавки!
– Правильно!
– Восставать всем разом!
Она хотела еще что-то сказать, но снова зашлась от кашля. Рабочие бережно ссадили ее наземь. На памятник поднялся мой отец:
– Товарищи, к тюрьме! Освободим братьев!
Мы с Васькой побежали вместе со всеми к тюрьме, там уже били камнями в железные ворота.
Солдаты-охранники стреляли в небо. Как видно, в тюрьме тоже поднялось волнение. Ворота трещали.
– Открывай, ломать будем!
Вдруг на тюремной стене я увидел человека в арестантском халате, в фуражке, похожей на блин. Ноги были закованы в кандалы. Человек расставил руки, точно крылья, и вдруг прыгнул с двухсаженной высоты в толпу.
«Разбился!» - подумал я, услышав, как глухо звякнули о землю кандалы. Васька нырнул в толпу, я за ним следом.
У тюремной стены на земле сидел арестант, заросший, худой, как скелет. Глаза у него дико бегали, точно он боялся, что его снова запрут в тюрьму.