Повесть о юности
Шрифт:
Но Полина Антоновна не поверила ни этому возмущению, ни справке. Она позвонила в поликлинику. Ей сказали, что если подпись врача неразборчива, то по телефону ничего установить нельзя. Полина Антоновна поехала в поликлинику сама, и все стало ясно: штамп и печать принадлежали поликлинике, но врача с такой подписью не было.
Для Сухоручко началась, как он шутя выразился, «именинная неделя» — разговор с Полиной Антоновной и вынужденное признание в подделке справки, бланк которой ему достал у своей матери-врача Додик, потом разговор с завучем, с директором, объяснение
Правда, подобного рода разговоры не были для него новостью, он к ним привык, но теперь в них прозвучала новая нота. Директор сказал, что вопрос о нем придется передать на обсуждение педсовета. Об этом же упомянула и Полина Антоновна на классном собрании, сказав, что неизвестно еще, как педсовет потерпит присутствие такого ученика в школе. Впрочем, и это для него не было новостью. Уже три раза в других школах поведение его обсуждалось на педсовете, два раза выносили решение об исключении, — а он все равно учится! Так и теперь: он представлял себе, как его вызовут, как он будет стоять и как о нем будут говорить разные вещи. А кончится тем же — ничего с ним не сделают: у нас всеобуч и учить его обязаны!
Поэтому на предупреждающую ноту в словах Полины Антоновны на классном собрании больше внимания обратил Борис, чем Сухоручко.
— Как бы нашему Эдику не пришлось загреметь! — сказал он Игорю.
— А тебе жалко? — спросил тот.
— А что с ним делать? — продолжал Борис. — И почему так: живет в коллективе, а получается индивидуалист?
— Это кто? Эдька? — спросил Игорь. — Какой он индивидуалист? Он барчук! А барчука нельзя назвать индивидуалистом. Он не дорос до этого.
Борису нравилась беспощадная прямота и резкость Игоря. Вот как сейчас: может, и чересчур резко, зато твердо. Но порою эта твердость оказывалась слепым упорством, переходящим в смешное упрямство: если Игорь составит мнение, он его почти никогда и ни за что не изменит, будет выискивать аргументы и доказательства или так просто, без всяких аргументов и доказательств, стоять на своем.
— Стоит столб. Его можно обойти, а ты упрешься в него и… — говорил ему в спорах Борис.
— А какая ж это принципиальность — обходить? — настораживался Игорь.
— Да ведь дело-то не в столбе! Дело в том, что тебе куда-то нужно идти, ну и иди!
— А столб пусть пока стоит, пока сам не повалится? — усмехался Игорь. — Это ж самотек! И ты вообще говоришь, как Феликс!
— А ты — как Рубин! Нет! Ты Нагульнов из «Поднятой целины». Вот ты кто!
— А ты… — Игорь подыскивал сравнение еще посильнее и пообидней, но подыскать ничего не мог и начинал злиться.
Поспорили они и теперь — о Сухоручко, о том, что делать с ним, как отнестись к угрожающей ему опасности.
— А если он нам всем мешает? Тогда что? — непримиримо говорил Игорь.
— Значит, пусть исключают?
— Ну и пусть исключают! Спокойней будет!
— Ага! Вот теперь ты говоришь, как Феликс! — поймал его на слове Борис. — Мы что же, о своем спокойствии думать должны?
— Не о своем, а спокойствии
— А коллектив о своем товарище не должен думать?
— А если товарищ не думает о коллективе? Что выше: интересы коллектива или интересы отдельного товарища?
В этом с Игорем спорить было трудно: интересы коллектива, конечно, выше! Но все ли сделано коллективом для того, чтобы исправить Сухоручко? И, в частности, все ли сделано им самим, Борисом, комсомольским руководителем класса, бывшим другом Сухоручко? Конечно, дружить с ним было нельзя, но отталкивать… А он даже пересел от него, даже Полину Антоновну обманул — сказал, что ему плохо видно. А Сухоручко-то как раз после этого, именно в этом году, особенно развинтился…
Борис не знал, что нужно было сделать, но решать вопрос так просто, как Игорь, не мог.
А тут еще отец подлил масла в огонь.
— Как так? Два года учится с вами человек, и вы с ним ничего не могли сделать?
— А что с ним сделаешь?.. Уж сколько мы с ним возились!..
— Значит, плохо, мало возились! А как же так, чтобы с человеком ничего нельзя было сделать? Вы — организация! Вы — сила! И чтобы силу эту мог пересилить какой-то один негодник, — никогда я этому не поверю!
— Да ведь как родители! — заметила мать.
— Родители — само собой.
— Как это так «само собой»? Без родителей что ж эта самая твоя сила может сделать? Родители — тоже сила.
— Об этом спору нет.
— А нет спору, так нечего и спорить! А надо взять эту силу, как следует быть, да повернуть, куда нужно!
Спорить с женой Федор Петрович не стал, хотя стоило бы! Горяча, напориста, а широко глянуть не может и линии его в этом разговоре с Борисом не поняла! Родители — родителями, а ребята — ребятами. Пусть сами воюют, сами своего добиваются! А что родителей нужно как следует взять и повернуть — с этим Федор Петрович был согласен и как раз собирался это делать.
Не очень хотелось идти Федору Петровичу на такое непривычное дело, как работа в родительском комитете. Но его уговаривали Полина Антоновна, директор, да и сам он в конце концов понял, что нельзя не помочь школе, раз в ней учится сын. В родительском комитете он оказался единственным мужчиной и, несмотря на все самоотводы, под общие аплодисменты был избран его председателем. Федор Петрович привык добросовестно и аккуратно выполнять возлагаемые на него обязанности. Так же добросовестно и аккуратно взялся он и за работу в родительском комитете.
Вот почему не мог он остаться в стороне и от обострявшейся с каждым днем борьбы за Сухоручко, которую вела Полина Антоновна и родительский актив ее класса. Отец Феликса, полковник Крылов, вошедший теперь в этот актив в качестве его деятельного члена, предложил вызвать мать Сухоручко и поговорить с нею начистоту.
— Как может быть, — говорил он, — чтобы с человеком нельзя было договориться?
Но Лариса Павловна договариваться не пожелала — она не явилась. Тогда Клавдии Петровне Вороновой, матери Игоря, было поручено сходить к ней на дом. Клавдия Петровна вернулась возмущенная.