Повесть о юности

Медынский Григорий Александрович

Но зависело это уже не от нее, и дней через десять директор объявил Полине Антоновне, что Сухоручко придется допустить к занятиям.

— Как же его встречать? — узнав об этом, хмуро спросил Игорь Воронов. — С оркестром или без оркестра?

Такое же впечатление это произвело и на учителей.

— Дело, значит, не в деле, а в отделе! — сострил Владимир Семенович.

А Сергей Ильич, сидя в учительской на широком гостеприимном диване возле большого трюмо и держа между пальцами дымящуюся папиросу, тихо, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— И как это у вас иногда получается? Сидит где-то на вышке человек… Ему бы оттуда войсками двигать, бои вести,

а он, как Лутоня из сказки, и понимать мало понимает, и нет у него ни собственной мысли, ни страсти, ни вдохновения. Сидит этакий начальник, шумит, гремит, глядя по темпераменту, произносит речи с самыми правильными, самыми проверенными формулировками, а присмотритесь — коллежский регистратор. Сидит и регистрирует, что делается в жизни, и подбирает фактики, чем можно козырнуть при отчете вышестоящему начальству, о чем умолчать, как лучше навести тень на ясный день. И ни до чего ему нет дела, лишь бы только было все ровно и гладко, лишь бы он, Лутоня, был на хорошем счету у начальства и не пошатнулось бы под ним кресло в кабинете за клеенчатой дверью, охраняемой вышколенной секретаршей… А какая это страшная сила: слепая исполнительность, за которой скрывается бесстрастие, холод души и трусость мысли, если человек не делу, не народу служит, а выслуживается! А если еще к этому прибавится нечестность, то и совсем грустно!.. Кругом бурлит море жизни, бьют волны, а он сидит, как монумент на скале, и даже не содрогается!..

Никто не ответил на этот монолог, да Сергей Ильич вряд ли и ждал какого-либо ответа: он в раздумье сидел на диване, опершись локтями на широко расставленные колени, и забытая папироса уже не дымилась.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Так всегда: сначала, как в тумане, неясные контуры будущей жизни, — не вдруг запоминаются фамилии, не сразу проясняются характеры и завязываются узлы человеческих отношений. Потом эти узлы стягиваются все туже и крепче, один за другим возникают вопросы и, переплетаясь между собою, создают ту сложную, часто путаную, но всегда интересную картину жизни класса, в которой нелегко разобраться, если не жить ею и в ней. И вот уже она, эта жизнь, становится частью твоей жизни, и судьба того или иного ученика становится предметом твоих дум, забот и радостей.

Так Полина Антоновна думала теперь не только о Сухоручко или Васе Трошкине, но и о Феликсе, о Вале Баталине, о Борисе Кострове и о каждом из своих тридцати трех бывших «воробышков», ставших уже молодыми людьми. Каждый из них был своего рода проблемой.

Одной из таких «проблем» был Рубин.

Полина Антоновна наблюдала за ним в тот решающий момент перевыборного собрания, когда объявляли результаты голосования, — как он встал, точно хотел тут же выйти, хлопнуть дверью. Но хлопнуть дверью не хватило духу, и Рубин остался, чего-то выжидая, — очевидно, того, чтобы выйти вместе со всеми, в толпе. А ребята поднимались не сразу, переговаривались, как вчера, как всегда, точно ничего не произошло, ничего не изменилось. Но Рубину не с кем было перекинуться словом: то ли ребята его избегали, то ли самому ему было неловко. Потолкавшись среди них, он пошел вместе с ними — в общей толпе, но один…

Таким демонстративно одиноким он продолжал держаться несколько дней, всем своим видом показывая, что ему на все наплевать. Полине Антоновне претила эта черта человеческого характера — непокорливость и не знающее границ самомнение. Потом Рубин резко переменил тактику: у него вдруг обнаружилась дружба с Мишей Косолаповым, дружба, которую никто не

понял, настолько это были разные люди; он стал заговаривать с другими ребятами, вольно вести себя на уроках и даже пробовал подсказывать — быть как все!

В конце концов на него даже появилась карикатура в стенгазете: «Бестроечник на уроках». На ней трижды был изображен Рубин, изображен очень правдоподобно, с его высокомерными бровями и сосредоточенным, угрюмым взглядом: на литературе он читает историю, на истории — химию, на химии — литературу. Под последним рисунком стояла подпись:

«По окончании недели — смотри сначала».

Рубин сделал вид, что не заметил этой карикатуры.

Первой на все это обратила внимание Зинаида Михайловна.

— Полина Антоновна! А вы следите за Рубиным?

— А что?

— По-моему, он очень переживает.

— Ну и что ж? Пусть переживает!

Зинаида Михайловна промолчала, но на другой день заговорила вновь:

— А не кажется вам, что вы слишком суровы к Рубину?

— Что же мне, с коллективом его мирить? — не уступала Полина Антоновна.

— Может быть, и помирить! — стояла на своем Зинаида Михайловна. — Я не знаю, как вы его понимаете. Мне лично не хотелось бы подходить к нему упрощенно и считать его простым, мелким себялюбцем. Это гордый и сложный юноша, которому пришлось пережить трудную полосу в жизни. Я бы его поддержала.

В учительской завязался вокруг этого общий спор, но Полина Антоновна ожесточилась на Рубина и упорно считала, что полученный урок он должен сам пережить и сам найти пути примирения с коллективом. И только история с вечеринкой показала, что она не совсем была в этом права. Парень действительно перенес тяжелую ломку, крушение горделивых помыслов, ложных замашек и растерялся: «я — никто», «я — такой же, как все». Отсюда потуги на фамильярность, участие в глупой пирушке, хотя бы для вида, за шахматной доской, но лишь бы заполнить ту пропасть, которую он ощутил вдруг между собой и товарищами; отсюда, очевидно, и неожиданная, странная дружба с Мишей Косолаповым, которая говорила о тем же — Рубин тянется к людям. Да, Зинаида Михайловна несомненно права: парень растерялся на крутом вираже, и ему нужно помочь.

Поэтому, когда стали формировать «Совет дружбы», Полина Антоновна первым назвала его.

— Не подойдет! — категорически заявил Игорь. — Дружить с девочками должны крепкие ребята, на которых можно положиться.

— А что же, на Рубина нельзя положиться? Принципиальный парень! — заметил Борис.

— Говорить о принципиальности — это еще не значит быть принципиальным, — с той же категоричностью возразил Игорь. — Был секретарем — поучал, командовал, а получил по рогам — теперь себя обнаруживает.

Игорь вообще все больше и больше нравился Полине Антоновне. С тех пор как его выбрали старостой, порядок в классе стал заметно крепнуть. Игорь подтягивал дежурных, но когда увидел, что Миша Косолапов сам подбирает валяющиеся на полу бумажки, пренебрежительно сказал:

— Метла ты, а не дежурный! Зачем сам подбираешь? Заставь того, кто насорил!

На классных собраниях он подводил краткие и точные итоги: как прошла неделя, кто как дежурил, как сидели на уроках, кто и в чем провинился. Говорил прямо и резко. Между мыслью и делом у Игоря вообще была тесная и непосредственная связь: решил — сделал, сказал — выполнил. Ничего промежуточного! Полагается выходить на перемене из класса — выходи! Не выходишь — нужно вытащить. Это была очень хорошая черта, хотя она иногда переходила в излишнюю прямолинейность.