Повесть о юности
Шрифт:
Но Борис тут же постарался приглушить в себе шевельнувшуюся тревогу и как ни в чем не бывало, насвистывая, стал подбирать книги к завтрашнему дню.
— А свистеть-то дома не положено! — заметил отец.
Свистеть Борис перестал, но теперь у него создалось совершенно ясное ощущение, что отец им недоволен.
Ощущение это превратилось в уверенность, когда отец разгладил усы и скосил на него глаза.
— Ну?
— Что «ну»? — попытался еще сопротивляться Борис.
— Ты что ж нам ничего
Теперь было совершенно очевидно — надвигалась гроза, но Борис никак не мог понять, откуда и с какой стороны.
А отец опять бросил на него косой взгляд:
— Борис!.. Стыдно!
— А что?.. Я не знаю, что вам тут Полина Антоновна наговорила.
— Наговорила?.. Ничего она нам не говорила. А плохое дело, брат, далеко слышно!..
Положение прояснила мать. У нее не хватило терпения так долго выдерживать характер, и она спросила:
— Что ж ты нам не рассказал, что у вас в школе было?.. Как это вы стекло-то разбили?
Теперь все было ясно! Даже стало немного легче… Странно: впереди еще разговоры, упреки, может быть, наказание, а ему — легче!..
И уже совсем легко стало на душе, когда Борис рассказал отцу, как было дело.
— Значит, это твой мячик-то был?
— Мой.
— И Полина Антоновна об этом знает?
— Нет.
— Как нет?.. Почему?
Борис молчал, и голова его все ниже склонялась под взглядом отца. А отец не спускал с него своего взгляда, не смягчал его и говорил суровые, увесистые слова, тяжестью ложившиеся на душу Бориса.
— Этому мы вас учили?.. Мы вас в правде воспитывали!.. Потому что правда дороже золота. А ты? Ты что же думал: ничего не узнается?.. Знай: все узнается! Ничего тайного на свете нет, все узнается! Не сегодня, так завтра!
— И как же тебе не совестно за старое снова браться? — вторила мать. — И говорили мы с тобой и вопросы решали, и сам же ты нам слово крепкое дал. Или ты слову своему не хозяин?.. Эх, Борька, Борька!
— Насчет мяча вот тебе мой указ, — сказал отец: — чтобы завтра все рассказать учительнице и во всем повиниться. Чтобы позора такого на себе не носить!
Но легко сказать — «завтра», и совсем не так-то легко сделать. Сначала была контрольная по алгебре, и Борису было не до того. Потом Полина Антоновна задержалась в другом классе. А большую перемену пришлось целиком провести в школьной комнате комсомола и разговаривать там по физкультурным делам.
Вечером отцу пришлось повторить свое приказание, и на другой день Борис совсем уж было собрался заговорить с Полиной Антоновной, но в самый последний момент вдруг подумал, что это будет нехорошо перед ребятами.
Так он и сказал своей сестре Наде, когда она наедине заговорила с ним о его делах.
— Все ребята решили молчать, а я вдруг выскочу.
— Ну и
— Ну, это, может, по-вашему, по-девчоночьи. А у ребят так не полагается!
— И совсем не по-девчоночьи. Я с тобой как старшая сестра разговариваю!
— Хоть ты и старшая, а все равно девчонка. Какой же я член коллектива буду? Все договорились, а я нарушу. Решили — значит, решили! А изменником я не хочу быть!
Он попробовал тут же приняться за уроки, но ему ничего не шло в голову: задача по алгебре не выходила, формулы по химии казались особенно трудными.
Борис храбрился, но возвращения отца ждал неспокойно. И когда за дверью послышалось характерное негромкое покашливанье, он особенно старательно углубился в книгу, хотя ничего в ней не видел и не понимал. Он слышал каждое движение отца, по звукам шагов, по покашливанию пытаясь определить его настроение.
— Учишь? — спросил отец.
— Учу!
— Ну, учи!
Борис по тону не мог понять, что это значит, а отец, словно нарочно, не спешил с разговором, как бы даже забыл о том — самом злополучном вопросе. И Борис не знал, нужно ли ему самому заговаривать, или ждать, когда отец его спросит. А может, и так обойдется?
С грехом пополам он выучил уроки и с непринужденным видом стал собирать книги.
— Ну, докладывай обстановку. Что стряслось-случилось на твоем фронте? — опросил отец.
— Ничего! — Борис пробовал сохранить непринужденность, но по тому, как отец отвел в сторону лицо и недовольно стал посапывать носом, тут же понял, что разговора не избежать.
— Папа! — решился наконец Борис. — Я все-таки не сказал Полине Антоновне.
— Почему? — Отец повернулся к нему.
— Ну, как же так?.. Ни с того ни с сего…
— Правду всегда можно говорить!.. И ни с того ни с сего можно говорить. Ты имей это в виду! Я, как старый комсомолец, а теперь коммунист, сам тебя на комсомольское собрание вытяну! Комсомол-то у вас, видно, не работает. Вот я сам пойду и поставлю вопрос: можно ли быть таким комсомольцем?.. Что?.. Думаешь, слушать не будут? Будут! А не будут, я и в райком схожу.
— Ну и иди! Иди! А я так не могу! — с неожиданными слезами в голосе сказал Борис и выскочил из комнаты.
Отец молчал. Это был, кажется, первый случай, когда Борис так разговаривал с ним. Притихла и мать, и Надя, и даже Светочка, почувствовав что-то неладное, перестала щебетать свою детскую чепуху.
— И что ты на него навалился? Не сказал, ну в другой раз скажет! — проговорила наконец мать. — Выберет время и скажет. Ведь у него тоже своя гордость есть.
— Гордость! — недовольно повторил отец. — А какая тут может быть гордость?