Повесть о юности
Шрифт:
— Очень хорошо! — согласилась Полина Антоновна. — Я и говорю: ничего в этом плохого нет.
— И с общественной точки зрения тоже нет! — все так же сдержанно, но убежденно продолжал Игорь. — Девятнадцатый съезд партии что решил? У нас будет обязательное десятилетнее образование. Значит, у нас весь рабочий класс, весь народ со средним образованием будет! А разве все в вуз могут идти? Значит, кому-то и со средним образованием у станка стоять нужно. А почему же я не могу? Рабочий с аттестатом зрелости — чем плохо? Может быть, через пять лет будет считаться самым обычным делом из десятилетки на производство пойти. А я сейчас пойду.
Да,
А Игорь, чтобы рассеять сомнения, которые он предполагал у Полины Антоновны, продолжал развивать перед нею план своей жизни.
— А потом — просто интересно. Когда из твоих рук готовая вещь выходит, интересно! Вот я на стройке работал, на заводе был… Вообще вещи, продукты, все, что нужно людям… И если это ты делаешь, разве это не интересно? А для себя?.. Тут, Полина Антоновна, все от себя зависит. Другой и высшее образование получит, а все равно в чиновника превращается. А если с душой у станка работать, — все можно. И открытие сделать, и лауреатом стать, и книгу написать. Все можно!
Ну что на это было сказать, когда у нас действительно «все можно»?
— А тогда, Игорь, желаю вам всяких успехов! — и Полина Антоновна от всей души протянула ему руку.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Вечер подходил к концу. Гостями были два студента — румын и кореец, приехавшие в Москву получить образование, и физкультурник албанец. От учеников школы их приветствовал Кожин, секретарь комитета комсомола. Вечер был с речами, с цветами, с большим президиумом, но все это было обычным. Приподнятое настроение стихийно вылилось в заключительном, очень искреннем и мощном порыве — все встали, Кожин запел, и весь зал сразу же подхватил боевой гимн молодости:
Песню дружбы запевает молодежь, Молодежь, молодежь! Эту песню не задушишь, не убьешь, Не убьешь, не убьешь!Это было даже неожиданно — так дружно, так горячо грянула вдруг песня под сводами актового зала. Ярким светом отозвалась она в сотнях возбужденных, сияющих глаз — и мальчиков и приглашенных на вечер девочек. Глядя из президиума в зал, вслушиваясь в боевые ритмы музыки, Борис представлял себе, что звуки этой же песни звучали в Вене и Будапеште, в Варшаве и Берлине, на всех международных конгрессах, фестивалях, звучат, может быть, и сейчас на каком-нибудь митинге в Нью-Йорке, в Лондоне, в Бомбее. И он, Борис, включает свой голос в эту не знающую границ перекличку.
Очевидно, это настроение захватило и взрослых — директора, Полину Антоновну, других учителей, присутствовавших на вечере, — да и не могло не захватить. Может быть, результатом этого и было решение, от которого до самого последнего момента воздерживался Алексей Дмитриевич — он позволил потанцевать.
Эта весть, торжественно объявленная Кожиным при закрытии вечера, еще больше подняла общее настроение: раздались аплодисменты, и тут же послышался шум раздвигаемых в стороны стульев.
Борис тоже был рад танцам. Он не очень увлекался ими, но потанцевать любил.
Жалко было одно: ему хотелось быть с Таней, и танцевать ему хотелось бы с Таней, но, верный принятому решению, он держался от нее в стороне. Поэтому и в танцах — протанцевав с нею вальс, он постеснялся пригласить ее на другой, пригласил Майю Емшанову. Но, танцуя с Майей, он ни на одну минуту не выпускал из виду Таню: где она, что делает и с кем танцует?
Таня сначала немного потанцевала с Людой Горовой, потом села и до конца танца просидела на месте. Потом она сама пригласила Валю Баталина на краковяк. Валя танцевал смешно, неуклюже, хотя и очень старался. После этого Таню пригласил Прянишников, из десятого «А», пригласил — и точно прилип! Один за другим несколько раз она танцевала с ним, разговаривала, чему-то смеялась. Борису стало не по себе. Настроение испортилось.
Потом Таня исчезла, и Борис испугался: он решил, что она ушла домой и Прянишников пошел ее провожать. Но испуг скоро сменился радостью — Прянишников был здесь. Его глаза беспокойно бегали по сторонам, явно выглядывая Таню. Теперь Борис решил уже не валять дурака, и как только Таня появилась, он пригласил ее.
Это был предпоследний танец, после него — заключительный вальс и марш. Все кончилось! Нужно решать — кого же идти провожать? На душе было беспокойно, смутно. Таня к тому же опять исчезла. Оделась и ушла. Когда? С кем? Борис не заметил этого и страшно ругал себя. Он решил не провожать никого.
Получив пальто, Борис увидел Прянишникова — тот стоял в очереди еще за Валей Баталиным, кстати сказать, почему-то очень скучным. Но раздумывать было некогда. Одевшись, Борис выскочил на улицу и оглянулся кругом — Тани не было. Он прошел несколько шагов и встрепенулся — Таня!
Она стояла под фонарем в своей вязаной шапочке вишневого цвета, да и сама румяная, похожая на вишенку, и кого-то ждала.
«Неужели Прянишникова?» — пронеслось в голове у Бориса.
Он подошел к ней и с независимым, равнодушным видом спросил:
— Ты что — идешь?
— Иду! — ответила Таня — ответила так просто и естественно, будто она его именно и ждала.
И точно ничего между ними не было, точно он не «валял дурака», как Борис называл теперь свое осторожное поведение по отношению к Тане, точно они всегда были самыми хорошими, близкими друзьями. Они шли, говорили о вечере, о выступавшем на нем корейце, о том, какой он маленький и худенький и какой огонь горит у него в глазах. В разговоре Таня упомянула и о Прянишникове, упомянула тоже очень просто и естественно, что он очень смешной и с ним весело. У Бориса опять заскребло было на сердце, и он, воспользовавшись случаем, когда Таню нужно было поддержать, взял ее под руку и уже больше не отпускал ее.
Заговорили о своих школьных делах. Таня рассказала о последнем столкновении с Юлей Жоховой, которая прогуляла, а потом стала разные истории придумывать: болела, ездила к профессору, ну, не к профессору — к тете.
— И о чем думает человек — неизвестно! Время подходит, итог подводить надо, а итога нет. Считает себя девицей-красавицей, а выйдет отвечать, уставится в потолок пустыми глазами — всю красоту сразу как рукой снимет. Рассуждает так: у меня двойка по-русскому, я ее все равно не исправлю, а раз не исправлю, я никуда не поступлю, а раз не поступлю — нечего и стараться!