Повесть об отроке Зуеве
Шрифт:
— Науки небось все в этих книжках изложены?
— До всех-то, Зуев, далеко. Смотря как рассматривать…
— А вы сами как рассматриваете?
— Я? — Ломоносов щурится, выпускает изо рта синюю струйку дыма. — В Спасских школах, где входил во врата учености, нас так учили рассматривать науки… — Ломоносов втягивает щеки, причитает, как пономарь:
— Грамматика учит знати,
Глаголати и писати. Бла-аго-о! Синтаксис есть сочинение СловесМальчики смеются:
— Вот так молитва. Бла-а-аго-о!
— Геометрия явися! — строго приказывает Мишенька.
— Насчет геометрии, братцы, не скажу, — хохочет вместе с мальчиками Ломоносов, — а вот землемерия звала. Все рвался путешествовать. В киргиз-кайсацкие степи. Обманом туда чуть не проник.
— Кого ж ты обманывал, дядя Миша?
— Дело давнее, признаюсь так и быть. В Спасских школах много тогда толковали об экспедиции в киргиз-кайсацкие степи под водительством Ивана Кириллова. В геодезии я мало знал. А требовался Кириллову священник. Без попа нельзя. Крестить инородцев. Задумался я: а не сойду ли за попа? Прикинулся сыном священника. Экспедиция задумала город на Аральском море заложить, флаг российский объявить, меж магометан утвердить власть. Вот он я, священник Михаил Ломоносов, — берите!
— Взяли?
— Какое там… Дело дошло до коммерц-коллегии, там и выявили: никакой я не попович. Крепко досталось вашему покорному слуге. Так попеняли! Но обошлось. Чистосердечно признался, что учинил обман с простоты своей и рвения пройти по России. Не получилось, братцы школяры, из меня землепроходца. Другие занятия увлекли.
— Жаль, — протянул Вася.
— Уж куда печальнее. Сколько лет прошло с той поры, а жалею, что не попутешествовал в степи. Кому что на роду написано…
— Не вышел, не вышел ты в поповичи, — похахатывает Мишенька. — Бла-аго-о!
— Не вышел, племяш. Постойте, что у нас разговоры на пустое брюхо. Пошли щи похлебаем.
Горячие щи, наваристые. Мальчики быстро опустошили тарелки. Когда подали отварную осетрину, Михаил Васильевич втянул носом чудный рыбий дух, поднял ложку, пропел:
— Бла-аго-о!
Вот так профессор! Повадки ребячьи. Если б не лысина, ни за что старых летов не дать.
Михаил Васильевич вспомнил, как в былые годы с отцом за треской на Мурман ходили, мимо плавучих льдов-падунов. Ледяные горы беспрестанно трещат, как еловые дрова в печи. Говорил весело, сам зажигался, руками показывал, какой величины падуны. Изображал отца, который молился: «Пронеси, пронеси». Проносило.
— Молитва помогала?
— Я сам так думал. А уж потом понял: отец ловко баркасом управлял. Вот и женщины, как мужья-поморы уйдут на путину, молились о спопутных ветрах. Чтобы с ловли возвращались невредимыми. Насадят на щепку таракана, спускают его, сердечного, в море. И не просто, а с приговором: «Поди, таракан, на воду, подыми, таракан, севера, ветра попутного пошли». Таракан всегда к прибыли.
Пили чай с медом, с пирогами.
— Балуйтесь медком, — потчует хозяин, — да не завязните, как мухи.
Михаил Васильевич
— Вот так побасенка! — хватаются мальчики за животы.
— Грех молодости. В Спасских школах на уроке пиитики урок задали. Вот я про-мух-едоков и сочинил… В словесных классах лекции читал нам учитель Свентицкий. Учил нас: «Юноши, вирши есть искусство о какой бы то ни было материи трактовать мерным слогом для увеселения и пользы слушателей». Вот я, братцы, и решил слушателей увеселить.
Ломоносов округлил рот бубликом, показал Свентицкого.
— Вирши из вас кто любит?
— Почитываем, — отвечает Коля Крашенинников. — Тредьяковского знаю: «Начнут на флейте стихи печальны, зрю на Россию чрез страны дальны…» Цидулку Сумарокова еще знаю. Когда отец мой умер, Сумароков в цидулке о нас с братом напомнил…
— Как же, знаю. — Ломоносов ерошит Колины волосы. — «Когда б ваш был отец приказный человек, так не были бы вы несчастливы вовек…» Знаю, братец!
— После цидулки меня и приняли в гимназию на казенный кошт.
— Да, Коля, отец твой не был приказным человеком, оттого и не нажил состояния. А вот натуралист был замечательный. Его книга о Камчатке преполезнейшая.
— Дома у маменьки много гербариев осталось.
— А сам не собираешь?
— Раньше засушивал, да бросил.
— Вот, братец, напрасно.
— Терпения не хватило, Михаил Васильевич.
— А приучайся. Отец твой, Коля, помню, богатейшую коллекцию собрал для кунсткамеры. Флору вокруг нашей столицы изучал. Как-то показал мне свое описание. Пятьсот шесть растений. Знаешь про это?
— Знаю. И еще кой-чего знаю, мать рассказывала.
— Чего же?
— А то сами не знаете? Пятьсот седьмое растение в отцову коллекцию дали.
— Было такое! — Михаил Васильевич утер платком лысину, щеки его разгорелись. — А как, изволь, быть? Я ведь не ботаник. А приметил: в крашенинниковской коллекции нет любимого мною колокольчика широколистного. А эти колокольцы в моем летнем поместье в Усть-Рудицах повсюду росли. Вот и напомнил твоему отцу…
Ломоносов не наставляет их, никаких профессорских речей не держит.
— Всюду надо постигать тайности земли. Бесполезны тому руки, кто не имеет зорких глаз.
Тайности земли… Ломоносов говорит о них пылко, заразительно. Нет тайностям земли ни конца ни края. Не за ними ли отправился на Камчатку Крашенинников Степан Петрович? Ради них поплатился жизнью профессор Рихман. А сейчас русские люди желают обрести северный путь по Ледовитому океану. Экспедиция капитана Чичагова готовится в долгое и опасное плавание.
— А юнги им нужны? — спрашивает Коля.
— Юнги-то? — Ломоносов шутливо сокрушается: — Забыли об них…