Повесть об отроке Зуеве
Шрифт:
Слова Шумского больно задели Васю — завидовал он старику: какая выпала удача! Повезет ли когда-нибудь ему? Не на что надеяться. Кончит гимназию — и куда? Какой толк, что он знает немецкий, латынь, кое-что из ботаники, географии, астрономии, литературы, разными лоскутками знаний сшита его память. Все для того, чтобы в конечном счете плюсовать прибыля откупщика Саватеева? Худородный отрок — дальше не дадут дороги. Он зло смотрел на крестного, точно тот был виноват в окаянной Васиной судьбе: дед народился, внук удавился. И
Словно догадываясь, о чем размышлял товарищ, Мишенька Головин утешил:
— Не унывай, Васька. Дядька мой тебе карту северных стран на что подарил?
Однажды тут увидал их астроном Румовский.
На крыше дома размещалась обсерватория — выпуклый глаз в небо. Астроном ныне в телескопе отыскал, как выудил, редкую звезду. Весьма обрадовался. Спускаясь по лестнице, напевал:
Тобою утешаюсь, Тобою восхищаюсь. Тебя душой зову, Тобою я живу.Редкой звездой утешался. Мечтал со временем открыть новую звезду в темном полунощном небосклоне. Звезда Румовского! Или нет — Румовская звезда. А? Хе-хе! Вот недруги взвоют от зависти. Возможно, сам Делиль, главный астроном французского короля, припомнит: Румовский, Румовский! Да, да, как же. Рос-си-я-нин!
На выходе из флигеля Румовский столкнулся со школярами.
— Что тут делаете в столь неурочный час? — спустился астроном с небес на землю.
— Зуев для берлинского ученого, господин Румовский, альбом готовит.
— Для Палласа? Восхитительно.
— Протасов велел.
— Ну, ну, — одобрил астроном.
— В хождение он идет, — сказал Вася. — В Сибирь.
— Как не знать. Сама императрица приказала снарядить экспедицию. Растения, животных, минералы, всякие залегания примечать.
— Минералы плохо знаю, — вздохнул Зуев. — Что на Финском берегу найду — вроде разбираюсь. Камешки. А они, глядишь, минералы.
— Вон что у тебя на уме! — изумился астроном. — Тебе, братец, который год?
— Да год-то большой. Четырнадцатый.
— Бо-о-льшой год, — рассмеялся Румовский. — Все ж пока головастик. Ты до лягушки сначала дорасти. Хотя, Зуев, есть в тебе приметные склонности к постижению, э-э-э… Бегу, бегу.
Напевая занятную песенку про звезду, что утешает и восхищает, Румовский завернул за угол. Походка у него легкая, танцующая, точно он вышагивал по зыбкому Млечному Пути, а не по бревенчатому тротуару.
— Долго-о-о-та, — передразнил его Зуев.
И Вася, пританцовывая, пробежался по доскам.
У плашкоута остановились.
— Искупаемся? — предложил Мишенька.
Вася пошипел от предвкушения холодной воды, раздул щеки, нырнул. Хотел достать дно — не дотянул. Забрался на плашкоут, поднял над собой руки и солдатиком пошел ко дну. Его выбросило
— Достал! — счастливо вскричал. — Аж пятками ударился!
У середины реки повернули обратно.
Прыгали на одной ножке, чтобы вода из ушей вылилась, — посиневшие, в пупырышках.
— Чехарда!
Мишенька уперся ладонями о колени. Вася с разбегу вспрыгнул ему на спину, подтянулся на руках, поболтал ногами и сиганул далеко вперед.
Потешились вволю.
— Чехарда — самая лягушачья игра. Опираешься на задние лапы, а голова вперед.
— Вот и показал, что не головастик, а лягушка!
— Я бы Палласу всякую службу мог служить, — сказал Вася. — И гербарий соберу, и блинчики испеку, и речку переплыву первым.
С той ночи казенноштатный ученик академической гимназии Василий Федоров Зуев все чаще и чаще возвращался мыслями к экспедиции, снаряжаемой в дальнюю сибирскую дорогу.
И то ли наяву, то ли во сне приходили видения…
…Марсельный ветер толкает паруса фрегатов.
…Дорожные повозки переваливают ухабы на избитых российских трактах.
…Степан Крашенинников шагает по Камчатке.
Глава, в которой рассказывается, как Петер Симон Паллас приехал в Санкт-Петербург, знакомился с членами будущей экспедиции, в том числе со школяром, которого он мысленно назвал «пуповкой»
В гербовой бумаге, писанной вязью, говорилось:
«Приехавший сюда из Берлина 30 июня 1767 года господин доктор Паллас выписан ординарным членом и профессором натуральной истории в Академии наук на следующих основаниях:
Во время его службы обещается он ревностно исправлять касающиеся до его должности профессии, изобретать нечто новое в своей науке, подавая со временем сочинения для академических изданий… В предстоящей экспедиции обучать своей науке определенных к нему учеников».
За окнами кабинета открывался вид на Неву. Адмиралтейская игла пришпилила облако. Сквозняк прошелестел по странице, вскинул штору, обретя форму пузыря. У спрятавшегося ветра есть не только форма, но и запах, и вкус. Вкус дегтя, смоляных канатов, рыбы. Воздух самой России льется в окошко.
Только что ушел адъюнкт Мокеев, «грамматик», так шутя называл его Паллас с ударением на последнем слоге.
Добрых два часа «грамматик» потратил на то, чтобы мышцы Палласова рта сотворили чудовищные звуки — ч, ш, щ. Это была поистине воловья работа.
Некогда в Париже Паллас видел механические игрушки. Они поражали воображение. Змея, извиваясь, шипела, как настоящая. Пчела издавала звуки жужжащие. Герр Паллас чувствовал себя такой же игрушкой в руках адъюнкта.
— Я сделаю из вас настоящего русского, — обещал самонадеянный «грамматик».