Повести
Шрифт:
— Что?
— Ты спаиваешь мою жену! Ты зазвал ее сюда!
— Кто, я?
— Я этого оставить не могу. Что будем делать, выяснять отношения или договоримся по-хорошему? Ты меня оскорбил!
— Обиделся? Ах ты, кудрявая головка!..
«По дурости всё, по пьянке, — думал сейчас Иван. — А ведь Наташка тогда правильно мне говорила: не вози: ни овец, ни денег! Мать честная…»
Но ни обиды, ни злости не испытывал сейчас Иван.
«А есть хорошие люди, — думал Иван. — Хороших, конечно, больше. Встречались мне чаще».
Иван
В доме напротив амбара проснулись, по крыльцу загрохотали сапоги. Куда-то поехали на телеге. Но за Иваном не приходили.
«Что ж, так и буду тут неделю сидеть связанный? Уж что-нибудь одно. А наверное, мне отсюда теперь не выйти, — впервые подумал Иван. — Горько ему стало, обидно. — Прав был батька. Неслух я».
И вдруг Иван услышал знакомый голос. Иван даже подскочил. «Она! Как же я не подумал, что она может прийти. Наташка!»
Иван приложил ухо к двери.
— Хоть поесть передайте, — просила Наталья.
— Потерпит. Стройнее будет.
— Немножко хоть. Да взглянуть бы.
— Иди, иди, не скули.
— Да жив ли он? Может, уже и нету?
— Жив! — крикнул Иван. — Тут я!
— Ваня! — Наташка подбежала к двери амбара. — Ваня, ты?
— Я.
— Голодный. Вчера не ел, сегодня.
— Ничего, — сказал Иван потеплевшим голосом. — Я не маленький.
— Что теперь с тобой будет?
— Отойди от двери! — крикнули издали.
— Выпустят или нет? За что они тебя? — торопливо шептала Наталья.
— Отойди сейчас же!
— Попроси прощения. Попроси прощения у Миньки. Не гордись, попроси!
Иван ничего не ответил. Он слышал, как она пошла к дому, как просила, умоляла, плакала.
— За что его? Не сам ведь он пошел, не добровольно. Миня, сделай милость, отпусти. Не оставь четырех сиротами, отпусти дурака.
— А меня вы жалели?
Иван досадливо морщился, злился, хотел крикнуть, чтоб замолчала, не просила, шла домой, уж так стыдно было — сними голову! — но знал, что все равно она не уйдет, пока не выяснит окончательно, что будет с Иваном.
Может быть, подействовала Натальина просьба — за Иваном вскоре пришли. Развязали веревки, но руки из-за спины удалось снять не сразу, — отекли. Ивана провели в дом.
За столом в большой избе с затененными геранями окнами сидело несколько человек. На столе стояли бутылки и стаканы, огурцы в глиняной чашке.
— Ну, как отдыхалось? — спросил Салин Ивана. — Понравилось?
Иван промолчал.
— Не одумался еще, не раскаиваешься?
— А в чем раскаиваться? Я ничего худого не делал.
— За то, что ты делал, я расстрелять тебя хотел. Да передумал. Расстреливать не буду.
Минька, ухмыльнувшись, взглянул на присутствующих.
— Перевоспитывать буду. Тогда вы меня перевоспитывать
И закурил, прищурясь, долго смотрел на Ивана, очевидно заранее потешаясь придуманным, уголки губ вздрагивали, он специально медлил, не говорил.
— Штраф будешь платить.
И опять молчит. Все за столом смотрят на него. А он катает цигарку губами и ухмыляется.
— Один рубль. И чтоб носить в день по одной копейке. Понятно?
— Понятно.
— Пешком будешь ходить. А не принесешь, шкуру спущу.
И отвернулся, потянулся за огурцом. За столом засмеялись, застучали стаканами.
— Проваливай, пока жив, — повернулся к Ивану конопатый.
До Полозова — семь верст. Семь туда да семь обратно — четырнадцать. Но не в расстоянии дело. Иван много ходил, и расстояние его не пугало. Не боялся он ни метелей, ни осенней распутицы. А не мог перенести Иван явно рассчитанного унижения, рассчитанного надолго, на большую огласку, на то, чтобы вконец растерять, растоптать, как окурок, человека.
«Шлюха я или кто?» — думал Иван, возвращаясь домой.
— Не пойдешь, так забьют они тебя и нам жизни не будет, — рассуждая, говорила Наталья. Она шла за Иваном. А он быстро шагал, нес Настю на руках. Так они и всегда ходили, Иван — впереди, а Наталья — позади, и никогда, чтобы рядом. Иван молчал, говорить ему не хотелось. Руки у Ивана болели, он пересаживал девочку с одной руки на другую, но все-таки нес.
«Вот ведь было как, — думал Иван, — работал мой тятя на Салина, гнул холку, так что же, опять? Сколько мы, бывало, исполу на них косили, ночью. Днем выкосим свое, а ночью идем на них косить. А что имели? Стравят озими — не скажи! Молчи! Неужели опять так? За что тогда кровь проливали, мать честная! А не пойду — погубят!»
И получалось так, что положение было безвыходное. Ничего не удавалось придумать Реброву.
Вернувшись домой, он сразу же направился к Василию.
— Отпустили! — увидев его, обрадовался Василий.
— Отпустили. Да как отпустили!
Иван обо всем рассказал Василию. А пока говорил, так стало обидно, что чуть не заплакал.
— Эх, мать честная! Голова моя садовая! Батька, нет ли у тебя самогонки, дай! Скажи, у кого есть, ничего не пожалею!
— Напиться хочешь?
— Напьюсь! К такой-то матери, с копыток!
— Это не выход, — спокойно и рассудительно сказал Василий.
— А что же делать, научи.
— А вот что делать, я и сам не знаю… Наверное, придется тебе носить.
— Как бобик, так и бегать? Каждый день?
Иван вышел от Василия и почти здесь же встретил Афоню. Тот нес из поля вязанку травы. Увидев Ивана, остановился, скинул вязанку с плеча, ждал, глядя себе под ноги.
— Ну? Так чего ты? — сквозь зубы спросил Иван.
— А ничего.
— Ты что же, сбежал? И стадо бросил?