Повести
Шрифт:
— А ты что?
— Что я?
— Да тоже вон сюда пришел.
— Я? А ты знаешь, почему я вернулся?
— Чего же тут знать! Все теперь одинаковы. Я пораньше, а ты попозже. Теперь уж что! Все пропало.
Афанасий тяжело вскинул на плечо вязанку и пошел не оглядываясь. Иван смотрел ему вслед.
— Нет, неправда. Не пропало, врешь! Мы еще побрыкаемся! А носить я, конечно, буду. А чего? — подмигнул кому-то Иван.
На следующее утро он встал, когда еще ни в одном доме не топилась печь, взял копейку и пошел в
Когда пришел в Полозово, на востоке чуть-чуть показался из-за леса краешек солнца. В прогоне Ивана окликнул часовой.
— Стой, куда?
— Я к Салину.
— Куда тебя несет ни свет ни заря!
— А это не твое дело! Велено, так я пришел.
— Ну и сиди, жди, когда проснется.
— Нельзя мне ждать. Приказано — будить в любое время, — присочинил Иван, чуть оттолкнув часового.
Часовой пропустил.
Ставни дома, в котором ночевал Салин, были закрыты. Иван стукнул в дверь. Он так громко ударил, что в доме сразу все вскочили, слышно было, как дробно застучали об пол сапоги. Выскочили в сени.
— Кто там? — спросил испуганный голос. Кто-то шарил, нащупывая щеколду. — Что?
Иван промолчал. «Напугались! Ишь вы, крысы! А еще хозяйничать вздумали!» Дверь приотворилась. Иван увидел Салина. Тот был в нижнем белье, в руке держал пистолет.
— Что надо? — спросил он Ивана.
— Копейку принес.
— Какую копейку?
— Медную.
Салин некоторое время смотрел на Ивана. Выражение лица его постепенно менялось, сначала было недоуменным, растерянным, затем стало злым.
— Да ты… што?.. — Салин ударил и сбил Ивана с крыльца. Громко хлопнул дверью.
— Не нравится? — сказал ему вслед Иван, встал и сплюнул кровь на песок. — Ну ничего, перетерпишь. Особенно-то не махайся. Еще посмотрим, кому первому надоест.
Иван жил дома уже несколько дней и все ощущал, что изменилось что-то в деревне, чего-то не хватает. Внешне вроде бы все по-прежнему, а Иван чувствовал потерю. И долго никак не мог понять, в чем дело. Но в этот день Иван неожиданно догадался. Он шел по деревне, остановился на перекрестке, взглянул на тополь, росший неподалеку, и сразу понял — вот чего!
Под тополем, прицепленный к ветке проволокой, висел лемех от плуга. В этот лемех, бывало, каждое утро и каждый полдень стучал бригадир палкой, собирая бригаду на работу. А теперь лемех молчал.
Иван подошел к тополю, постоял возле лемеха, потрогал его. Внизу под лемехом трава была повытоптана ногами бригадира. И здесь же, поблизости, валялась палка.
«Ну что же, надо косить, — подумал Иван. — Работать надо, а не сидеть, как мыши, по норам».
И, повинуясь новому чувству, охватившему его, Иван взял палку и ударил в лемех.
Первый звук был тревожным, ранящим своей привычностью.
«Придут ли? — подумал
Он стал все чаще, все сильнее стучать по железу. Лемех зазвенел, загудел упруго, а Иван все колотил.
Он заметил, как сначала кто-то робко выглянул за калитку, проверяя, что там, у перекрестка, а затем, подождав, вышел на дорогу и уже решительно одернул пиджак. Шли бабы, так знакомо Ивану, торопливо, привычно, подвязывая платки.
— Ну что? — спросил кто-то.
— А что? — в свою очередь спросил Иван.
— Что стучишь-то?
— Косить надо.
— За этим и звал?
— За этим. Время зря пропадает, трава перестаивает.
— На кого косить? Да и охота ли? — заговорили бабы.
— Распоряжение какое-нибудь было?
— Никакого распоряжения. Пойдем и будем косить. Опять все вместе. Вместе же ведь!
Примерно через час они вышли в Оськин ручей, на заливные луга.
— Что ты рвешься-то, председатель ты, что ли? Что тебе, больше всех надо? — по дороге на луг сказал Василий Ивану. — Сидел бы да помалкивал, опять на грех лезешь. Заинтересуются, кто первый начинал, опять Ребров! Никто тебя не просил, не поручал никто.
— Ну так и что? Ждать?
— Орешь ты много, вот поэтому и ломаный.
— А я там всякой… не терплю.
— Дурак ты.
— А ты чего же идешь?
Василий на это ничего не ответил, посопел только, отвернулся.
В этот день на лугах было шумно. Все работали с какой-то неистовой самоотверженностью, будто соревнуясь между собой.
Иван понимал, что народ, конечно, соскучал по работе, но главное, потому, что в эту работу вкладывался еще смысл борьбы, вот, мол, не поддадимся.
Иван старался не отстать от других. Но, кособокий, хромой, был он не так ловок, как другие, а отставать не хотел. Мокрый, со слипшимися волосенками, задыхаясь и храпя, размахивал Иван косой со всего плеча, лишь бы не отстать. Пересыхало в горле, перехватывало дыхание, а Иван не сдавал. Вел он прокос странно откинувшись, порты съезжали с тощего брюха, но Ивану некогда было их поправлять. Когда останавливались, чтобы поточить косы, Иван хватал пучок сырой травы, наспех вытирал ею лицо, шею, на какое-то мгновение видел кусты, видел темные от пота спины других косцов, белое полотно косы, на которое налипли мусоринки. Иван одергивал рубаху, облепившую тело. «Эх, мать честная!»
На перекуре все легли в тень под ракитник. А Иван побежал к ручью и, как был в одежде, залез в воду. Синие стрекозы взлетели с осоки. Какая-то пичужка вспорхнула и, будто проваливаясь в воздухе, вилась над Иваном, кричала.
— Ничего, не трону, не бойся, — сказал ей Иван. — Вот немного шкилет размочу, чтобы не хрустел, а так все в порядке.
Вечером, вернувшись с работы, Иван не сел к столу, а лег на кровать в сенях. Там было попрохладнее.
— Попей молока хоть, — предложила Наталья.