Повести
Шрифт:
— Погодки.
— Богаты вы на дочек! А какую больше любите?
— Всех одинаково, — подумав, сказал Иван. — Все хороши, пока спят. Младшую-то вот… Ну та еще, конечно, маленькая…
Днем выходить из леса было опасно. Решили переждать до темноты. Расположились неподалеку от деревни, в которой жил кум Ивана. Сначала Иван собрался сходить к куму, не дожидаясь ночи, но потом передумал: мог заметить кто-нибудь из деревенских. Поэтому же Иван отвел лошадь подальше от того места, где они находились, стреножил и пустил на
«Вот, — подумал Иван, — идут дожди или не идут, а родник все журчит. Сколько силы в земле заложено, сколько накоплено».
Над осокой вились стрекозы. Гонялись одна за другой, сцеплялись, комочком падали вниз и вдруг возле самой воды рассыпались в стороны и садились на травинки возле Ивановых ног. Когда стемнело, Иван оставил ребят в лесу, а сам пошел к куму. Кум, маленький шустрый старикан, очень удивился, увидев Ивана.
— Ты? — воскликнул он. — А нам сказали, ты арестован, в Новоржев увезли.
— Не довезли, — сказал Иван. — Не нужен я им в Новоржеве.
— Ну, ты что? Ведь по делу?
— По делу.
Хоть никого и не было рядом, но Иван склонился к куму и пошептал в ухо.
— Н-да… — Кум помедлил, поскреб затылок.
— Что, боишься? — спросил Иван.
— Да и страшновато, — признался кум.
— Значит, отказываешься?
— Нет, не отказываюсь.
— Так что же, ни да, ни нет?
— Давай пока в лесу спрячем, а еду я буду носить.
— Ладно, пусть будет так, — согласился Иван.
Они прошлись по дальним лесным лугам, присмотрели подходящий стог сена, подрыли, получилось что-то похожее на шалаш. В теплые дни жить можно, а к зиме, может быть, и война кончится.
Пока ходили, рассвело. Взошло солнце. Сначала нежаркое, но уже большое, оно выкатилось из-за леса и стало заметно ползти вверх, постепенно накаляясь. И по его цвету, и по цвету неба, блекло-синему, как бы чуть полинявшему, Иван почувствовал, что будет жаркий, знойный день. Действительно, уже примерно через час высохла роса, застрекотали в траве кузнечики. Иван собрался уже идти за Петром.
И в это время раздалось несколько далеких выстрелов. Стреляли в той стороне, где была деревня Ивана. А затем задымило. Дым стал разрастаться, повалил клубами, и стало ясно, что там, за лесом, пожар.
У Ивана тревожно засосало под ложечкой. Он привстал, замер почти не дыша, вслушивался, смотрел на все разрастающийся кудластый дым. И будто почувствовал Иван недоброе, будто шепнул ему кто.
— Кум, а ведь это ж моя изба горит!
Но кум ничего не ответил.
— Ей-богу, она, а?
Иван все еще ждал,
И тогда Иван пошел на дым, все шибче, шибче, а потом побежал, повторяя:
— Ей-богу, она… Она…
Он поднялся на пригорок и теперь увидел, что действительно горит его дом. Жженую солому и пепел несло за деревню, сыпало по лугам.
— Она, — сказал Иван и оглянулся на кума. — Моя… Побегу, а?..
— Обожди, — запыхавшись, сказал кум. — Я схожу. Узнаю, кто там стрелял. А потом ты.
Кум ушел, а Иван не мог стоять на одном месте, то пробегал вперед, то возвращался на пригорок.
— А ведь она… Моя изба…
Наконец, не вытерпев, Иван побежал в деревню.
Он пробежал пустым прогоном, сокращая путь, перелез через изгородь, в огороды. Теперь слышно было, как ревет пламя, всплескивая широкими языками, трещит в огне дерево, испуганно-громко кричат бабы. Они бежали с ведрами от пруда и к пруду, растрепанные, краснолицые, а мужики растаскивали изгородь, чтобы огонь по ней не пробрался к другим избам.
Первой, кто увидел Ивана, была соседка-девчушка. Она выскочила из-за калитки, чуть не столкнувшись с Иваном, остановилась, испуганно глянула ему в лицо и, будто сжавшись вся в комок, прикрыла ладонью рот.
— Что?
Девочка смотрела на него, молчала.
— Где мои? Живы? — крикнул Иван.
— Увезли, — прошептала девчушка.
— Куда? — зачем-то спросил Иван, хотя и знал это.
— В Новоржев.
— Всех?
— Всех.
— Ах ты мать честная!
Иван шел, а ему что-то говорили соседи, они куда-то торопились, а он вроде бы и не видел, и не понимал этого.
— Ах ты мать честная! — растерянно повторял Иван.
Он остановился возле избы и смотрел на бьющее из окон пламя. Жаром ему пекло лицо, опалило брови и волосы. Кто-то рядом с Иваном плескал водой в огонь, кто-то багром стаскивал бревна с верхнего венца, а он вроде был тут лишним, в этой толкучке, в этой суматохе. Он единственный здесь ничего не делал.
— Ванюшка, родной мой! Горе-то наше горькое! — обхватив его, закричала, заплакала жена Василия.
— И батьку увезли? — спросил Иван, обняв ее.
— Увезли! Всех увезли. Остались мы с тобой, сиротинушки. Что ж теперь будем делать?
— Ну не плачь, не надо, нянь (он называл ее няней, потому что она присматривала за ним, когда он был еще маленьким). Может быть, еще и ничего, вернутся. Не плачь.
— Ох, чует мое сердце!
— Может, и ничего.
Побыв еще немного, поглядев, Иван повернулся и пошел. Он шел лесом, медленно волоча отяжелевшие ноги, и все повторял тихо: «Ах ты мать честная». Потом Иван сел на пенек в густом осиннике и заплакал. На народе крепился, а теперь не мог удержать слез, обхватил голову: