Поводок для пилигрима

Федорцов Игорь Владимирович

— По рангу положено знать.

— Я не представляю как все произошло, — в голосе барда отчаяние. — Мы сидели, я читал стихи, а потом мы сидели близко-близко. А потом…

— Потом ты невзначай приобнял хрупкую цветочницу, твоя легкая бесстыжая левая рука словно бабочка примостилась на её грудь

— Правая… — шмыгнул носом Амадеус.

— Пусть будет правая и…

— Я не хотел…

— Понятное дело ты не причем, — успокоил я его. — Не переживай. Ты не скажешь своей Соль о столь мелком происшествии. Я не скажу. Будем надеяться цветочница

не напишет её письмо и не передаст торопливым слогом, как все было чудесно и что в ближайшие дни вы снова пойдете в сад где благоухают орхидеи.

Глаза у барда сделались большими и влажными. Он был абсолютно подавлен.

— Амадеус есть такая пословица. Может я её говорил. Делаешь не бойся, боишься не делай.

— А что теперь?

— А ни чего. В подоле ведь не ты принесешь, — припомнил я ему шуточку насчет жрицы.

— Перестаньте. Мне так плохо!

— А до этого было хорошо. Так всегда. Ладно. Ложись, отдохни часок. Ты перенервничал, потратил уйму нервов и немного жидкости. Это все восстановимо. После поедим, проедемся по городу.

Бард послушался, но не смог уснуть. Ворочался, вздыхал, каждую минуту подбивал подушку.

Выехали мы перед самой Дектой. Обед решили перенести на более позднее время. Бард назначил себе в качестве искупления голодание, а мне в одного давится котлетами, удовольствие не великое.

— Променаж не повредит, — сказал я ему. Проехаться действительно стоило. Вдруг, то что надобно под самым носом ни кому не нужное лежит. Плащаница плащаницей, но не следует исключать и иные, неведомые предметы.

Город опрятен и обустроен. Мусора нет, бомжей нет, надписи на заборах забелены, по улицам ненавязчиво дефилируют трезвые алебардисты, на каждом углу околоточный с полосатым посохом. Прежде чем двигаться, я инстинктивно осмотрелся по сторонам, нет ли пешеходного перехода или знака, Осторожно дети". Помнится мой благодетель и работодатель рекомендовал не расслабляться. Оно и понятно в кругу законоблюстителей варежку лучше не разевать, поставят на бабло как Коза Ностра Америку.

На ратушной площади большущий фонтан. Десятки струй замысловато сплетались и расплетались, обдавая прохожих прохладой и легкими брызгами. Ребятишки, кто посмелей, беззаботно плескались в огромной чаше воды. Сама ратуша верх изящества. Стройные колонны, стрельчатые окна, широкие ступени к порталу входа. У дверей гвардейцы словно вылитые по одной модели. Бравые, усатые, рослые молодцы.

Рядом с ратушей театр. На стенах следы свежей штукатурки, над входом скульптурная композиция — Лаокоону два его сынка делают эндоскопию прямой кишки пожарным шлангом. Полуголый мим кривляется, заманивая публику на представление, тут же глашатай на случай если кто не бельмеса не поймет из пантомимы.

— Уважаемая публика милости просим в театр Кьярри. Только сегодня на сцене величайшая трагедия Тит и Морна, гениального Самуэля. Только одно представление. Вы увидите бесподобную Марианну в роли Морны и неподражаемого Хегоца в роли Тита.

Публика

прохладно реагировала на призывы.

— Вот объяви он, вход только для достигших совершеннолетия и эмоционально выдержанным, народище бы ломился, — прокомментировал я призыв, отвлекая барда от размышлений. Юноша совсем скис.

— Искусство ценно и без придумок дурацких зазывал, — ответил Амадеус. Бард и в пору жизненных невзгод был горой за культуру.

— Конечно ценно. Но в театр уродов идут с большим желанием, чем на спектакли с участием хороших актеров. И знаешь почему? Пожрав хлебца от пуза, охота зрелища, а не искусства.

К театру пристроен городской архив, он же одновременно библиотека. Разумно. Если полыхнет, средоточия мудрого, доброго, вечного, сгорят одним костром. Меньше потом возни и головных болей.

— Театр есть, библиотека есть, восхитился я. Не хватает малого. Лобного места.

Лобное место нашлось выше по улице. Все культурно. Плаха задрапирована в красный сафьян, перекладина навощена, помост помыт, стульчик под ноги лакирован, веревка не конопляная, а льняная.

— Супер! Еще наверное и намылена? восхитился я организацией воздаяния по делам и трудам неправедным.

А что это? спросил Амадеус.

На краю помоста столбик не выше метра. В столбик воткнут тесак. Как я понял, укорачивать карманникам шаловливые пальчики. Но сказал я барду другое.

Прелюбодеев наказывают.

Каким обр…, начал Амадеус и запнулся. Кающийся бард добровольно зачислил себя в когорту нарушителей морали, достойных самых суровых кар.

Разметка на плацу, перед казармами, выложена цветными камнями. Возможно внутри здание древнее. Снаружи красный кирпич, проемы, галерея на третьем этаже и черепичная крыша, частью новая, частью старая.

К плацу, граница обозначена акациями, примыкал квартал зажиточных горожан. Ограды, розарии, крылечки, скульптуры дев и отроков. Все говорило о состоятельности обитателей. Дальше торговая слобода. Вывески солидные, на кованных петлях, с резьбой по дереву. Кое-где мелькала позолота. В окнах, на прилавках, под навесами на витринах, на лотках, выложены товары.

— Безделицу на память не хочешь? спрашиваю барда.

— Нет.

— Подарок? подсказываю Амадеусу.

— Кому? вздохнул разнесчастный слагатель виршей.

— Тебе решать кому. Флори или Соль или обеим сразу, — рассмеялся я, толкая барда. — Брось нюни распускать! Все пройдет как с белых яблонь дым*…

Уши у барда сделали стойку как у хорошей собаки.

— Что вы сказали?

— А что такое? — прикусил я язык.

— Про яблони, напомнил Амадеус.

— Про яблони? не могу вспомнить я и сокрушенно качаю головой.

Рука барда нырнула за пазуху и он тут же принялся записывать.

Мы проехали до соборной площади. Махину отгрохали будь здоров! Шпили, что иглы, крыши и витражи золочены! На звоннице огромный колоколище, тут же звонница поменьше, на ней колокольцев, что опят на пне.