Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!»

Журавлёв Василий Витальевич

В «старом», довоенном легионе, случалось (как в нашей армии и сегодня), что дезертир уходил с табельным оружием. Его преследовали, в пустыне это становилось развлечением поинтереснее конной английской охоты на лис. Искали не за измену присяге и нарушение устава, а чтобы ответить на личное оскорбление. Своим поступком дезертир показывал, что все те, кто продолжает честно нести службу в богом забытом форте, — идиоты.

Побег с оружием у русских «казачков» удался. Они добрались до моря, захватили баркас и ушли в сторону Ливии. Однако море — это не донские степи. Беглецы не потрудились нанять местного капитана, вскоре сели на мель, откуда их снял отряд преследования.

«Суд длился всего часа два. На вопрос председателя: «Признаете ли себя виновным?», каждый отвечал: «Да». Когда очередь дошла до меня, я заявил: «Нет, не признаю ни по одному пункту». Удивление выразилось на лицах

членов суда. Я сразу понял, что если скажу «да», то этим подпишу себе приговор на 10 лет, а потому решил идти ва-банк, чем спас себя от неминуемой гибели. Я совершенно не слышал обвинительной речи прокурора, всецело поглощенный тем, что буду говорить. Наконец очередь дошла до меня. К сожалению, я не настолько владел французским, чтобы сказать все, что было у меня на душе. Но главную мысль высказал. Правда, три раза председатель суда меня прерывал, говоря, чтобы я не забывался, но все-таки чувствовалось, что он был уже на нашей стороне. Речь зашла об офицерской чести, и я привел пример, когда французский офицер, заведомо зная, что я такой же офицер, как и он, явно издевался надо мной, заставляя без передышки садиться на лошадь и слезать с нее без седла 48 раз. Когда я не мог уже даже подпрыгнуть, то не французский офицер, а лошадь догадалась, нагнула голову и форменным образом вкатила меня на себя. Закончил я словами: «Мы, русские офицеры, попавшие в легион, потеряли обманным путем свою Родину, но чести мы не теряем, и смешно говорить о чести французскому офицеру, позорящему не только свою честь, но даже нацию такими поступками».

[…] Приговоры были довольно гуманными и на разные сроки, начиная от 6 месяцев и кончая годом тюремного заключения с принудительными работами. Я был приговорен к трем годам каторжных работ». Заметим лишь, что речь шла о заранее спланированном побеге 27 вооруженных человек из-под присяги.

Но осужденный вышел по амнистии президента республики гораздо раньше — в 1923 году и продолжал служить в Иностранном легионе. Затем был ранен в схватке с друзами в Сирии и комиссован. Ему назначили нищенскую пенсию в 44 франка. История с кавалеристом Матиным — еще одно доказательство, что не всякий может служить в легионе. Мотивом его бунта была не только неспособность забыть и отречься от своего прошлого, но и то, что, как всякий русский офицер, он так и не смог простить Франции того, что во время войны, когда она захлебывалась кровью, русские солдаты ей были очень нужны в окопах, а когда она с помощью свежих американских полков оказалась победительницей, чужие солдаты ей больше не понадобились. Тогда лишь завзятые франкофилы еще сохраняли наивную веру в искренность «боевого братства» русских и французских военных, большинство считало, что русских просто использовали. А французам после многолетней бойни, когда из двенадцати сыновей домой вернулся один, да и тот калека, было не до русских и прочих иностранцев.

Русский офицер своим дезертирством как бы мстит «союзничкам» за Галлиполийское «сидение», за равнодушие к судьбе казаков, которых свезли на остров Лемнос и предоставили самим себе, за Бизерту, когда спасенный русские корабли забрали себе французы в счет долгов прошлого русского правительства… Казак Гаргулов свою обиду за отказ Франции от «крестового похода на СССР» выразил иначе: в 1932 году разрядил браунинг в престарелого президента страны Поля Думера, потерявшего на войне четырех сыновей и слывшего средоточием либеральных добродетелей…

Казачье свободолюбие, чувство попранной справедливости и презрение к французской мелочности сделали Николая Матина дезертиром. Недаром он заканчивает свои короткие воспоминания фразой: «Все пережитое за это время настолько озлобило меня против французов, что я решил ни в коем случае не оставаться во Франции. Я уехал в другую страну».

Наказание

В 1930-е годы в легионе существовала точная система наказаний по уставу: командир полка имел право отправить в камеру на 28 суток, командир роты — только на 15.

С 1884 по 1914 год дисциплинарные роты существовали в каждом полку. А затем, вплоть до 1962 года, — лишь одна на весь легион. С марта 1912 года сроки пребывания в ней провинившихся солдат определялись на закрытом дисциплинарном совете, но наказание вступало в силу только после решения командира дивизии в Оране.

С 1950-х годов дисциплинарная рота легиона располагалась в небольшой крепости в далеком от цивилизации Колон-Бешаре на юго-западе Алжира. Сегодня столб, который стоял на въезде в гарнизон, иронично украшает вход в архив легиона. С 1962 года — на Корсике. Была такая рота и в Тонкине. Во время боевых действий «штрафников»

отправляли в бой, наравне со всеми. Интересно, что в отличие от нашего «дисбата» время, проведенное в камере, шло в срок службы… Более того, при прилежном поведении и усердии в работе легионера могли освободить досрочно. А вот строптивых и ленивых, наоборот, могли оставить в дисциплинарной роте на неопределенный срок, а то и отдать под трибунал и упрятать уже в настоящую военную тюрьму. Легионеру всегда предоставляют выбор. Солдат без возможности выбора — это не армейская элита, а самый обычный пехотинец. «Пушечное мясо» — любимый термин французских публицистов-пацифистов.

1888 год. Гарнизон Эль-Уссек, южнее Орана. Дисциплинарная рота Второго пехотного полка. «Камеры» — это отдельно стоящие палатки. Распорядок дня ничем не отличался от привычного армейского: подъем в пять утра (что поделаешь, Африка! Здесь нужно рано вставать…). Кофе. Сигаретка… Развод на работы под охраной конвоиров. В «меню»: переноска и укладка стройматериалов, строительство и починка дорог, полив садов и прочие хозяйственные работы. К десяти утра арестантов приводили обратно в лагерь: время завтрака. Питание, разумеется, такое же, как у охранников. Включая положенную каждому легионеру «четвертинку» вина. С полудня до двух — занятия. По такому же плану, как в своем подразделении. Иногда с инспекцией может нагрянуть младший офицер или даже сам начальник лагеря. Но только в эти часы «полусиесты».

С двух часов пополудни — снова работы. После пяти — общение арестованных. И так до отбоя. Отбой — в произвольное время, но подъем точно по расписанию. Такое наказание длилось до шести месяцев. Как сообщают в своих воспоминаниях легионеры той далекой эпохи, ни разу ни над кем в лагере не издевались и никогда не унижали личного достоинства легионера.

С 1930-х годов в легион приходят совсем другие люди, а с их появлением происходит и ужесточение наказаний: дисциплинарные роты делятся на три категории. В первой — те, кто отбывает наказание от десяти до двенадцати месяцев. Во второй — те, чей срок подходит к концу, и они хорошо себя зарекомендовали. Там более мягкий «режим». А вот в третью лучше не попадать — она специально для тех, кто не подчиняется правилам дисциплинарной роты. Это — злостные нарушители. Наглецы. Рецидивисты. С момента перевода в эту «штрафную» роту срок наказания арестантов исчисляется снова, как с первого дня. И нет никакой гарантии, что к концу срока все не повторится сначала…

Арестантам запрещалось носить белые кепи — только армейские кепки цвета хаки. Для легионера — это уже унижение. Они не получали жалованья — его перечисляли на специальный счет, которым можно воспользоваться только после освобождения. Им не давали бесплатно ни вина, ни табака, ни сигарет. Зато кормили отлично. Не из человеколюбия, а чтобы осужденные солдаты сохраняли физическую форму для выполнения тяжелой работы под палящим солнцем. Менялся и распорядок дня. Подъем в 6.00. С 7.30 до 11.30 — работа. До 13–30 — отдых и обед. Снова работа. Ужин — в 18.30. В 19–00 всех отправляли по камерам… После отбытия наказания в свое подразделение возвращалось не более 15 процентов осужденных, остальные прерывали контракт и покидали легион навсегда. Легионер не выносит несвободы…

Вот как вспоминает свое пребывание в «призоне» в 1921 году Николай Матин: «…сажают в одиночную камеру размером 1,2 х 2,6 метра. В камере стоит бетонная кровать. Это — вся обстановка. На ночь выдается половина простого солдатского материала. Утром получаешь кару (четверть литра) темной жидкости кофе с сахаром. После кофе выстраивают всех арестованных и гонят на работы. Правда, работы попадаются иногда легкие, но при 70-градусной жаре вынести любую очень трудно. Обед, если его можно так назвать, состоит из бульона, куска мяса и какого-нибудь легюма (овощи или макароны). Все это смешивается вместе и засыпается на три четверти литра содержимого 3–4 столовыми ложками соли. Таким образом, вся эта бурда становится несъедобной. Приходится выливать весь бульон, затем промывать холодной водой (которая дается раз в день) и есть остаток. После «сытного обеда» опять выстраивают на так называемую «гимнастику». Дают вещевой мешок, который наполняется камнями и надевается на плечи. С этим мешком приходится сначала маршировать, потом бегать, потом опять маршировать. Команда «Стой!» и сразу же — «Ложись», следом — «Вставай!». И так без перерыва раз 20–40 (зависит от дежурного надзирателя). Большинство изнемогают мгновенно и уже после четвертого-пятого раза не могут подняться. Тяжесть камней — около 35 килограммов. Безусловно, от такой «полезной гимнастики» спины почти у всех разбиты до крови. Экзекуция продолжается 1,5–2 часа, а после — опять работа до ужина, по качеству такого же, как обед».