Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!»
Шрифт:
Таинство вскоре свершается в арзамасской Троицкой церкви. Храмовая метрическая книга свидетельствует: «мещанин иудейской веры Ешуа Золомон Мовшев Свердлов принял православное крещение под именем Зиновия Пешкова».
Семейство Свердловых к вынужденному православию старшего сына отнеслось спокойно. Все, кроме Якова, для него поступок брата — предательство. И дело тут вовсе не в религии: в глазах Якова брат-погодок Золомон стал приспособленцем. На одном из допросов Яков категорически отрицает свое родство с Пешковым и вовсе не потому, что хочет «выгородить» брата-провинциала, делающего карьеру в столице. Он больше не с нами, он — с этими. Он принял их правила, а мы пойдем другим путем!
В октябре 1903
Во МХАТе горьковский приемыш стал своим — его полюбили взрослые. Сокурсники по театральной школе, куда юношу с легкостью приняли как «своего», искали его дружбы: через Зиновия Федор Шаляпин передавал студентам билеты на свои концерты в ложу четвертого яруса Большого театра.
Памятуя об успехе на прогоне горьковской пьесы в арзамасской квартире ссыльного, в спектакле «На дне» Станиславский доверяет Зинке роль Меланхолика: юноша в мизансцене поддерживал гневную Василису, готовую эффектно упасть.
Овации сотрясают зал каждый вечер, а после театрального разъезда Зиновий уже не сдерживает театральных барышень, готовых упасть в его объятия. Чего более желать вчерашнему провинциалу? Полный «сюксе»! Жизнь удалась… но не для Зиновия. Москва тяготит: все эти видимые успехи — не его заслуга. Все — по протекции. Лгать самому себе он не приучен.
Конец душевным терзаниям положили обстоятельства: Россия схлестнулась с Японией за Дальний Восток. Пусть и выкрест, но раз уж православный, обязан умереть за Отечество. Отсрочки от армии школа МХАТ не давала. Призыв Зиновия был неминуем. Он закончил всего лишь четыре класса гимназии — служить ему придется в нижних чинах, а значит, «еврейчику» в казарме не поздоровится.
Близкое знакомство с закулисьем театральной жизни Зиновия как-то отрезвило: кроме зависти и интриг он больше там ничего не увидел. Бежать — вот выход. И все же были сомнения. Посоветовался с приемным отцом. Буревестник был пасмурен и краток: «Сынок, нет резона сложить свою голову за эту шайку. Бездарный выбор. Война эта — не твоя. Уезжай». Пешков по загранпаспорту, сделанному Горьким, или нелегально, через Финляндию, но уехал в Швецию. Оттуда перебрался в страну всех беглецов — Америку. Но там долго не задержался — опять прочитанные книжки подсказали сюжетный ход в его романе с жизнью: он отправляется в страну настоящих мужчин и, скупой на слова мужской дружбы, — в Канаду, на Юкон, в рассказы Джека Лондона. Увы, никаких собачьих упряжек, снегоступов и индейцев: приходится работать в прачечной, потом в типографии. Все так напоминает низкорослый отчий дом на Покровке. Дорога и приключения не излечили от душевной грусти… Не та, видно, дорога… Он возвращается в Штаты и учится работать локтями в Нью-Йорке. Америка — не его страна. Ему там также тошно, как в Москве.
Он делится с Горьким своими чувствами в письме: «Нет гармонии разнообразия типов, нет общности интересов и характеров. Всеми руководят требования желудка. Еще много станций надо проехать этим людям Нового света, чтобы обрести свой путь, чтобы стать народом и выработать национальную идею и путь к культуре и духовному величию». Бедный, но наблюдательный и думающий эмигрант обречен стать «лузером» в любой стране. Денег на жизнь Зиновию катастрофически не хватает, и он «балуется пером» — пишет рассказы и отправляет их на суд маститому писателю — приемному отцу. Один из них, «Без работы», Горький опубликовал. Про себя Зиновий знает, что писательство — это не его каторга.
В марте 1906 года Горький едет в турне по Америке, где его встречают весьма восторженно. Там же он
Буревестник отправляется в Италию, в Неаполь, а Зиновий — в Новую Зеландию, о которой грезил еще в детстве. Год отработал Зиновий крючником и продолжал писать рассказы — еще одной детской мечтой стало меньше. Гонораров и заработанных «крючнечеством» денег едва хватило на билет на пароход до Италии: Зиновий не сдается, но даже героям нужна передышка. К тому же так заманчиво звучит «вилла Спинола» — дом, где поселился приемный отец.
На Капри Зинка ведет бухгалтерию писателя. Горький через него общается с островитянами — к английскому Пешкова быстро прибавляются ломаные французский и итальянский. Прононс ужасен, но Зинка вовсе не переживает — главное, местные его понимают!
Вилла Горького на Капри — как лондонская квартира Березовского в наши дни. Кто только не отметился тогда под средиземноморским солнцем: Ильич с Инессой и Наденькой поочередно, польский карбонарий Дзержинский, интеллигентный до приторности Луначарский, рефлексирующий Бунин, мариман Новиков-Прибой, саркастический Саша Черный, статистик из черниговской управы ласковый Коцюбинский, год копивший средства для подобного вояжа, занудно мучающий себя и окружающих «вечными вопросами» Викентий Вересаев, успешный Репин… Всех не вспомнить. Но, как шутил издатель пролетарской литературы Пятницкий: «В этом водовороте людей и солнца у Горького было только два друга: попугай и Зинка».
Вилла «Спинола», где тогда обитал глашатай революции, постепенно превратилась в странноприимный дом гонимых марксистов. Этот дискуссионный клуб советские марксологи впоследствии назовут «Школой на Капри». Увы, большинство ее «выпускников» — членов «Общества политкаторжан», то есть тех старых большевиков, что привели Сталина к власти, будут безжалостно уничтожены как «враги народа». Но даже в застенках Лубянки, по многу раз оклеветав друг друга вслух и письменно, «про себя» эти старики не отрекутся от того, что говорили тогда в Италии. Их убеждения — вера апостолов.
В хороводе громких имен русских социалистов и либералов Алексею Максимовичу хотелось лишь одного: побыть одному. Он был слишком тонким человеком, чтобы не почувствовать то, в чем самому было страшно признаться. Так же как спустя годы, заняв чужой особняк в Москве, не хотелось судить самого себя под бременем пророка в своем отечестве. А тогда, под средиземноморским солнцем, он пишет Екатерине Пешковой: «..людей видел я несть числа, а ныне чувствую, что всего ближе мне — Зиновий, сей маленький и сурово правдивый человек, — за что повсюду ненавидим».
В Специи Зиновий сблизился с Александром Валентиновичем Амфитеатровым, общение с которым предпочел всей «модной тусовке» русских ниспровергателей. Он проводит с ним гораздо больше времени, чем с приемным отцом. Позже, после всех войн и революций, пути Александра Валентиновича и Алексея Максимовича разойдутся навсегда. Буревестник не никому не прощал проявлений собственного мнения, а Амфитеатров, осознавая всю подлость, лишь улыбался в ответ.
Привязанность настоящего и приемного Пешковых полностью теряется из-за женщины. Как-то Зиновий познакомился с милым «дактилографом» — машинисткой, перепечатывавшей рукописи Амфитеатрова. Сеньорина Мария Бураго была дочерью полковника-казака и хороша собой. Зиновий уже начал было подумывать, а не… Но тут на вакации приехала ее младшая сестра Лида. Пешков был сражен наповал: его идеал, женщина его мечты, пусть и значительно выше ростом. Рост Зиновия не превышал «метра с кепкой», то есть 162 сантиметра.