Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!»
Шрифт:
В поисках громких имен русского и советского зарубежья на могильных плитах мало кто из посетителей обращает внимание на скромную могилу, вернее просто табличку «Зиновий Пешков. Легионер». Безрукого генерала сегодня мало кто помнит. Россия отвернулась от него и отобрала единственную дочь, Франция отобрала руку, но наградила почетом и уважением. Теперь прожитая им жизнь — удел историков. И это не случайно: для советских граждан он был отщепенцем, для истинно русских в Париже — выкрестом и выскочкой, а для французов — генералом и героем, но все же чужим. Иностранцем. Легионером.
Разобраться в хитросплетениях жизни этого человека непросто — вся его жизнь похожа на метания перепуганного зайца под стволами охотников…
Граверных дел мастер Свердлов оторвался от инструментов, близоруко прищурился и признал в высоком господине, заглянувшем в его лавочку на Нижегородской ярмарке, ссыльного писателя Пешкова. Книг его он не читал, но слыхал от соседей, что молодой барин нажил какие-то неприятности от властей и в наказание был сослан домой — под надзор полиции в родной Нижний, поближе к своему папаше — купцу, которого «прописал» в своей книжице. У нижегородского мещанства ссыльный литератор вызывал смешанные чувства: вроде как «свой», да к тому же невинно пострадавший, но лучше держаться от него подальше — можно нажить неприятности.
Вдовствующему еврею Свердлову с трет детьми на руках терять было нечего — он и так сидит на трехногой табуретке на самом дне социального колодца российского общества. Без суетливого подобострастия спросил: «Что угодно-с?» Оказалось, писателю понадобились суетные бумажные свидетельства нашего пребывания на земле — визитные карточки. «Не извольте беспокоиться. Будут готовы-с через три дня. Заходите. Вот адрес…»
Спустя несколько дней Пешков заглянул к Свердловым на Большую Почтовую. Карточки были готовы. «Извольте познакомиться — дети мои, — пробормотал Михаил Израилевич, — сиротки: дочь Софья. Вениамин. Яков — младшенький и Зиновий — старший. Моя опора, так сказать…» По пути домой писатель вспоминал случайное знакомство: «Софья весьма недурна… Премиленькая барышня… Если повезет, то папаша выдаст ее за богатого еврея, и к тридцати она превратится в матрону, озабоченную только тем, чтобы дома «было что кушать». Малец букой смотрит… словно на классового врага. А вот старший — занятный паренек. Открытый. Есть в нем какое-то обаяние. Уверенность в себе, что ли. И не затравленный, взгляд смелый».
Алексей Максимович стал захаживать «попить чайку» к Свердловым. Вначале братья ревновали: думали, что опальному «инженеру человеческих душ» приглянулась сестрица Софья, оказалось — нет.
Буревестник грядущего цунами пристроил всю еврейскую семью к «движению». Отец сирот стал безвозмездно изготовлять столь нужные подполью фальшивые печати, а юноши — выполнять различные поручения нижегородских дантонов: стояли на «шухере» во время модных тогда «маевок», когда сознательные пролетарии в лучших своих картузах и смазных сапогах и пролетарки в ситцевых платьях лузгали семечки, как на ярмарке, но внимали крамольным речам чахоточных пророков.
Кончилось все достаточно быстро — в 1901 году «охранка» Нижнего замела всех «несогласных», не забыв и отца сирот.
Две «отсидки» в тюрьме. Они сблизили Алексея Максимовича и Зиновия Михайловича. Правда, в отличие от тех тюрем, в обустройстве которых примет живейшее участие младший из двух Свердловых, в царских застенках к молодым социалистам относились не как к врагам, достойным лишь скорейшего уничтожения по французскому образцу 1793 года, а как к заблудшим овечкам, соотечественникам, еще не совсем потерянным для лечения и социальной адаптации. Недаром же подельник Горького — поэт Степан Гаврилович Петров, известный филологам как Скиталец (псевдоним в подражание Горькому), написал впоследствии повесть «Метеор», в которой рассказал об этих днях.
Персонаж рыжего студента, который в последний момент успевает уничтожить
В те годы было «принято» дарить друг другу свои фотопортреты с надписью. После освобождения из нижегородского застенка Пешков одарил Зиновия своим портретом и начертал: «На добрую память о днях совместной веселой жизни!» И, не без босяцкого ухарства, добавил: «За каменной стеной». Яков никакого фотопоощрения не получил, зато приобрел бесценный опыт, который вскоре учтет: с врагами, так как с ним, церемониться не стоит.
А вот Зиновий понял другое: это игра, но не его. И дело не в арестах, фото «фас-профиль» и допросах. Просто не его. Поразило в движении и отвратило одно: идеалистов в нем — единицы. Как юная пропагандистка Лидочка, которая снабдила Зиновия запрещенной литературой, а заодно и помогла избавиться ему от отягощающей повседневность девственности. Или тот же Пешков. На одну честную и тихую Лидочку, готовую идти на каторгу ради мечты о всеобщем счастье — десятки невостребованных истеричек. Остальные — все те же «бесы» Достоевского. Они готовы на самосуд и убийство. Уголовщина — во имя «идеи», которую формулируют весьма путано и косноязычно.
Уже глубоким старцем, когда сумерки медленно поедали его любимый город Париж, он удобно устраивался на раскладном «яхтенном» кресле, столь привычном по войне в пустыне. Но балкон квартиры на rue Loriston— не палатка в Сахаре. И он вновь изводил себя воспоминаниями о том, как наша интеллигенция прикончила себя и свое время: тот самый статический век «до 1913 года». Серебряный век. Лебединая песня.
Что же ими двигало? Чувство вины перед своим народом, как и в конце того же XX века. В обоих случаях именно интеллигенция стала первой и самой серьезной жертвой столь желанных ею перемен. Но все это было лишь в голове одинокого легионера и некому было с ним поспорить — свидетели той эпохи давно умерли. Он пережил всех. Или почти всех. Во всяком случае, за это время его родина успела уже дважды стать ему чужой страной.
А тогда писатель Пешков привязался к своему юному соратнику по борьбе и дал ему добрую кличку «Зинка». Зиновий, в отместку, зовет его на «ты» и «Алексеем». Но при этом юноша боготворит своего старшего друга.
В апреле 1902-го поднадзорного Пешкова отправляют в Арзамас. Ему нужен библиотекарь: не раздумывая, он приглашает на эту роль Зиновия. К концу лета писатель заканчивает пьесу. Он называет ее «На дне жизни»… ни он, ни его домочадцы еще не знают, что для автора пьеса о дне жизни — всплытие на ее поверхность. Успех, слава и деньги.
Немирович-Данченко в Арзамас пожаловал сам. Пьесу ставят тут же и без промедления — в квартире Пешкова. Зиновий играет роль Васьки Пепла. «Шарман!» Весьма, весьма… а юноша, оказывается, не без способностей.
Сам Мастер предлагает Зиновию отправиться в Москву и попробовать свои силы на столичных подмостках. Уже от одного этого у еврейского сироты кружится голова. Режиссер МХАТа, заручившись поддержкой самого Шаляпина, начинает хлопотать о зачислении юного протеже Буревестника на драматические курсы. Но, как часто бывает с нашей интеллигенцией, в этих хлопотах никто так и не спохватился, что лицам не православного вероисповедания в обеих столицах жить воспрещается: империя Романовых неукоснительно блюла этническую чистоту. Выход был только один: из еврейского юноши сделать русского. Буревестник берется устроить это чудесное превращение: он усыновляет Зиновия и дает ему свою фамилию. Увы, этого мало, — для полноты картины нужно креститься в православную веру.