Поймать хамелеона
Шрифт:
— Нет, барин, никого чужого не видали, — вперед пропихнули мальчишку лет семи. Он отвесил поклон Михаилу и продолжил: — Своего только видели. Федот Афонин в лес ходил, на нас кулаком махал, оттого и запомнил.
— Отчего махал? — рассеянно спросил Воронецкий.
— Так это… — мальчишка замялся. — Убогий же, вот мы и того… дразнили.
На затылок его обрушилась тяжелая длань, но кто именно из столпившихся крестьян наказал мальчишку за насмешки над блаженным, Михаил не заметил, да и не было ему это интересно.
— Да мы ж не со зла! —
Михаил отвернулся. Он в раздумьях потер подбородок. Афонин был мужиком безобидным, насколько помнил Воронецкий. Мог козликом по улице проскакать, песню завести да дергаться под нее, как кукла на шарнирах, но вроде бы не буйствовал. Однако оставался он душевнобольным, оттого и ожидать можно было, чего угодно.
А что если Глашенька и вправду в лес пошла, да там они и встретились? Мог ли убогий к барышне пристать, а то и сотворить непотребное? Мог. Мужик ведь зрелый. Это разум у него, что у дитя, а в остальном… кто знает.
— До девок охоч? — ровно спросил Михаил, не обернувшись к своему сопровождению.
— Кто, барин? — спросили его.
— Афонин.
— За бабами у бани подглядывал, я видал, — ответил всё тот же мальчишка.
И Михаил гаркнул:
— Сыскать мне его и в усадьбу приволочь! Пока не вернусь, чтоб под замком сидел!
— Слушаюсь, Михаил Алексеевич, — ответил Осип и кому-то велел: — Идем искать блаженного.
Остальные продолжили поиски Глашеньки. Бродили, пока не погас последний фонарь. Звали, заглядывали под кусты, но когда в кромешной тьме приняли силуэт поваленной молодой березки за барышню в светлом платье, остановились.
— Так толка не будет, — мрачно признал Михаил. — Продолжим, когда рассветет.
На том и вернулись назад. К усадьбе Воронецкий подходил, мучимый отчаянной надеждой, что сестра вернулась и уже спит, свернувшись на диване в его кабинете. Иначе и быть не могло. Встревоженная отсутствием брата в позднюю пору, в свою спальню она бы не ушла, непременно осталась бы ждать его.
Мысль о том, что о возвращении Глаши ему бы уже доложили, Михаил гнал, истово веря в нерасторопность и леность прислуги. Конечно, он сейчас войдет в дом и там услышит радостное известие! Тут же пойдет к сестрице и даже не станет ее бранить, ни за что не станет. Лишь бы была жива и невредима, а остальное — мелочи. Сама расскажет, где пропадала.
Он взбежал по невысокой каменной лестнице, распахнул дверь и замер, готовый услышать радостное:
— Барышня вернулись, — но…
Но услышал он иное:
— Не нашли, барин.
— Не нашли, — произнес Воронецкий, посчитав, что Осип спрашивает о Глафире Алексеевне.
— Мы уж его по всей деревне искали, дом его вдоль и поперек облазали, но нет лиходея, — продолжал дворецкий. — Мать его говорит, как днем ушел, так и не возвращался.
— Кто? — посмотрев на него, нахмурился помещик.
— Ну так Федотка Афонин, — пояснил Осип. — Вы изволили приказать сыскать блаженного. А нет его. Мать божится, днем
— Не вернулся, стало быть, — сузил глаза Михаил. — Вели, как объявится, ко мне. Я из него душу вытрясу.
— Слушаюсь, — поклонился дворецкий, и барин ушел в первую попавшуюся дверь.
Это оказалась гостиная, но вряд ли Воронецкий заметил, куда он вошел. На ходу стянул сюртук и уронил его на пол, даже не подумав, что делает. После добрел до кресла, упал в него и, откинувшись на спинку, накрыл лицо руками. Теперь он и вовсе не сомневался, что исчезновения Глашеньки и убогого связаны.
Воображение рисовало одну картину страшнее другой. Он видел растерзанную сестру, лежавшую на земле, а рядом ее мучителя, который пел одну из своих песен и плясал рядом, даже не отойдя от места злодейства…
— Нет-нет, она живая, живая, — словно заклинание повторял несчастный брат. — Лишь бы живая…
А потом ему чудились глаза Глаши, наполненные страхом и отвращением, а над ней скалящееся в ухмылке лицо Федотки. Михаил слышал крики и мольбы своей сестры, и сердце его сжималось от мысли, что он в этот момент был поглощен своими делами и не пришел на помощь.
Застонав, Воронецкий оторвал руки от лица и огляделся, не зная, как выплеснуть свое горе и ярость. Рядом на столике стоял подсвечник, и Михаил, схватив его, с силой швырнул в противоположную стену.
— Святый Боже! — вскрикнул Осип, едва увернувшись от тяжелого подсвечника.
Михаил только сейчас заметил, что его дворецкий находится здесь и держит в руках подобранный с поля сюртук.
— Осип, — помещик поднялся с кресла, — что ты?
— П… простите, — с запинкой произнес дворецкий, всё еще пребывая в испуге, — я не желал вам мешать.
— Я не видел тебя, — Михаил вновь сел и откинулся на спинку. — Не задело тебя?
— Нет, барин, — Осип уже справился с оторопью и поклонился. — Может, изволите чего, Михаил Алексеевич? У жены моей травка есть, от нее спокойно делается. Сказать, чтоб заварила?
Воронецкий потер лицо ладонями и отрицательно покачал головой.
— Нет, наливки мне принеси лучше. И пусть кофе сварят, вроде осталось еще…
— Осталось, барин, — поклонился Осип. — А откушать?
— Не хочу, — покривился Михаил. — Кусок в горло не полезет. Принеси, что велел.
— Будет сделано, барин, — в очередной раз поклонился дворецкий и ушел.
Михаил так и не сомкнул глаз. Пару раз он проваливался в тяжелую дремоту, но длилась она не больше нескольких минут, и Воронецкий вскидывался. В первый раз ему пригрезилось, что скрипнули половицы, и в гостиную крадучись вошла Глашенька. Даже услышал, как она позвала: «Мишенька». Но, конечно, сестры не было.
А во второй раз дремота навеяла крик Осипа: «Барин!» Михаил вскинул голову и опять никого не увидел. В доме царила угнетающая тишина, нарушаемая лишь громким тиканьем больших напольных часов, купленных еще, кажется, дедом Воронецких.