Поймать солнце
Шрифт:
— Апельсиновый или лимонный? — Я встаю и начинаю порхать по маленькой спальне, бесцельно наводя порядок, притворяясь обычным подростком, готовящимся к обычным послеобеденным занятиям.
— Апельсиновый.
— Ох, ты так хорошо меня знаешь.
Она делает паузу.
— Разве?
Мои ноги замедляются, а рука замирает на полпути к книге, опасно свисающей с полки. В груди появляется ощущение трепета, но это больше похоже на боль. Тупая пульсация. Я перевожу взгляд на стену, выкрашенную в цвет дыни, и на множество плакатов и картинок, приклеенных скотчем к штукатурке.
Лошади.
Абстрактная картина с изображением цитрусового дерева, который Джона купил мне на четырнадцатый день рождения.
Это было за год до того, как все изменилось. Драгоценное воспоминание, запертое во времени. Джона привел меня в спальню, закрыв мне глаза руками, словно импровизированной повязкой, и пробормотал:
— В этой комнате нужен яркий цвет.
Это была правда. В то время мои стены были абсолютно белыми, что делало подарок, который он купил и повесил на дальнюю стену, еще более ярким и впечатляющим.
— С днем рождения, — сказал он, открывая мне глаза.
Я завизжала от радости, мой взгляд был устремлен к яркому полотну так же, как сейчас.
— О, мне нравится! Как будто ты оторвал кусочек солнечного света и повесил его на мою стену.
— Не могу допустить, чтобы ты жила в этой унылой, стерильной комнате. Это на тебя не похоже.
Я подтолкнула его локтем.
— Она идеальна. Ты всегда находишь способ привнести немного цвета в мою жизнь.
— Для этого и нужны старшие братья. Кроме того, фруктовые деревья — очень крутые. Они выдерживают все эти бури и при этом приносят самые сладкие плоды. — Он слегка ухмыльнулся. — Эй, отличная аналогия для жизни.
— Сохранять стойкость цитрусового дерева, — сказал я, кивая головой. — Принято к сведению.
Улыбка Джоны смягчилась, и он обнял меня за плечи.
— Именно так.
Я потираю грудь тыльной стороной ладони, чтобы успокоить неприятную боль, а затем поворачиваюсь к маме, ее вопрос все еще висит в воздухе.
— Ты знаешь меня так же хорошо, как я знаю себя, — говорю я ей. Мой голос дрожит. Кажется, пульсирующее ощущение перешло из моего сердца в слова.
Глаза мамы затуманиваются, когда она впитывает мою боль. Она видит ее, чувствует, слышит ее громко и отчетливо. Сделав суженный вдох, мама выпрямляется, отталкиваясь от дверного косяка, и складывает обе руки на своей цветистой блузке.
— Я стараюсь, — говорит она. — Я действительно пытаюсь сделать твою жизнь лучше, Элла.
Я поджимаю губы и изучаю свои ногти. Им явно не помешает свежий лак.
— Лучше — это субъективное понятие.
— Нет, это не так. Лучше — это всегда лучше.
— Ты можешь вернуться в прошлое и изменить его? — шепчу я, по-прежнему избегая смотреть ей в глаза. — Можешь выхватить пистолет из его руки, прежде чем он…
— Не надо. — Ее голос ломается, и это больше, чем боль. Больше, чем пульсация. Это звучит так, будто внутри нее только что произошла резня. — Не смей заканчивать это предложение.
Это правда, что раньше я не злилась.
Но теперь я злюсь.
Я ненавижу то, что мне не разрешают говорить об этом. Мой брат сидит в камере смертников
Мама все еще верит, что Джона невиновен, и я ей завидую. Хотелось бы мне в это верить. Хотелось бы мне погрязнуть в отрицании и представить себе версию моего брата, которая не была бы залита кровью двух невинных людей.
Желчь обжигает горло. Тошнота бурлит в животе.
Хочется колотить кулаками по стене до тех пор, пока костяшки пальцев не начнут трескаться и кровоточить. Я хочу кричать, пока мое горло не разорвется в клочья и не покроется волдырями так, чтобы я не могла говорить.
Если не смогу говорить, то не смогу лгать.
А если не смогу лгать, мне не придется жить в этом ужасном чистилище, зажатой между непринятием моей матери и моим собственным опустошением.
Я вижу мгновенное сожаление на ее лице, но мне не нужны ее извинения или отступление, поэтому я меняю тему.
— В школе все было хорошо. Мы читаем книгу под названием «Монстр». Она интересная, — объясняю я. Барабаня кончиками пальцев по крышке своего подержанного письменного стола, я выглядываю в окно, когда слышу рычащий звук заводимой газонокосилки.
Макс.
Он без рубашки, с сердитым взглядом и уже покрыт потом из-за жуткой жары.
Я отвожу взгляд от окна.
— Мой учитель математики режет свои сэндвичи на четыре части, а не пополам. Это очень странно, — говорю я маме. — У одной девочки на физкультуре начались месячные, когда мы сегодня бегали круги. А у нас белая спортивная форма. — Я провожу указательным пальцем по рабочему столу, упираясь им в кожаную обложку книги, которую сама переплела. — И… я скучаю по лошадям, — тихо заканчиваю я. — Я скучаю по Фениксу.
Я скучаю по всему.
Я не говорю об этом вслух. На самом деле, я не говорю ей ничего действительно важного. Мой день был отстойным, благодаря Энди, миссис Колфилд и «Доктору Пепперу». Но от того, что я скажу ей об этом, ничего не изменится, а только испортится и ее день.
Когда я снова поворачиваюсь к окну, то наблюдаю, как Макс выливает на голову целую бутылку питьевой воды и трясет мокрой шевелюрой, словно собака под дождем. Уверена, этот жест заставил бы яичники по всему миру резко оплодотвориться, но, к счастью, у меня иммунитет.
Я отхожу от окна и опускаюсь на задницу в центре спальни, подтягивая к себе рюкзак пятками ног.
Мама следит за моими движениями, и в ее глазах появляется знакомое выражение. Она собирается сказать что-то сентиментальное, и мне это не нравится.
— Кто знает, Элла… может, ты найдешь здесь счастье, — бормочет она с тоской в голосе. — Однажды я влюбилась здесь. Может, и ты тоже.
Я замираю.
Вожусь с брелоком на рюкзаке, отводя взгляд от мамы и устремляя его на бежевое ковровое покрытие подо мной. В этом городе мама и папа впервые встретились. В этот город отец привез меня после развода, а теперь это город, который я вынуждена называть домом.